заросшее её, тёмное лоно было практически Гулькиным, во мне вмиг вспыхнула целая череда воспоминаний, вереница ощущений, я вспомнил, кажется, всё: и первое наше с Гулькой ознакомление, и наши бисквитные ночи, и самое последнее мгновенье, когда она резала себе шею, а я летел с крылечных ступеней головой вниз. Динка и Гулька!.. Я сопоставлял их обеих, я не знал, кто из них более будоражил меня! Эта новоиспечённая самочка – Динка – будто вогнала острый крюк в моё сердце и, кажется, старалась там его повернуть.
Беловежскою пущей было особливое Динкино лоно.
Однако же надо было оттаскивать её от Василия, вовсе потерявшего ум.
– Василий, – сказал я усиленным голосом, и он повернулся ко мне. – Нет, нет! Ведь мы же с тобой договорились! Не сегодня! – сказал я, будто давая юноше шанс.
– Может, снимем кино: «Прощай, невинность»? Прямо сейчас, – хрипло попросил он.
– Не сегодня, – снова ответствовал я.
– Ведь мы уже снимали здесь! – напомнил он.
– Снимали, но больше не будем, – сказал я.
Васенька ошалело покрутил головой в поисках Олечки.
– Может, мы тогда согрешим с Олькой, если с нею нельзя? – сказал юноша. – Согрешим? – спросил он у Конихиной.
Я промолчал. Конихина стояла раскрасневшаяся. Вся эта сцена взволновала и её.
– Значит, ты возбудился от неё, а удовлетворяться будешь со мной? – укорила она Васеньку.
– Да ладно, заинька, – поспешно говорил тот, – я люблю тебя за то, что ты не зануда!
И крепко облапил за талию.
– Можно? – спросила у меня Олечка.
– Если хочешь, – сказал я.
Она хотела. Видать было по всему.
– А ты, детка, пока постарайся понравиться Савве Ивановичу! – бросил Васенька Динке, поначалу пытаясь Олю втолкнуть в комнату сестры моей Валентины и раздевая её по дороге. Но Оля направила дружка своего в мою спальню. Там они заскрипели кроватью, застонали, задышали прерывисто.
– Видишь, как у нас временами случается? – спросил я у Динки. Глядя на неё этаким неписанным обскурантом.
– Вижу, – сказала она.
– И это тебя не пугает?
– Гулечку же не пугало. Почему должно пугать меня? – сказала юница.
Она прислушивалась к звукам. Девственную, несмелую душу её явно тянуло в это сокрытое, в это взрослое, в это запретное.
– Ты Васеньку извини, он ненасытный, – сказал я.
– Я тоже, – сказала юница.
«Откуда ты можешь знать?» – подумал лишь я. Но тут же осекся: «А может быть, можешь!..»
Вслух же сказал ей другое:
– Ладно, красивая, ты можешь одеться.
24
Динка стала одеваться, но тут от невниманья заплакал Олькин приплод. Мать его была занята, я хотел было взять Савку в руки, чтобы укачивать. Но Динка меня опередила,
