наивным простодушием воспринимал Александр Александрович письма-нотации Николая Клюева, едва обозначившегося на поэтическом горизонте. Давая себе внутренний ответ на его ханжеские призывы к Христианским добродетелям, Блок записывает в дневнике: «Знаю всё, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу». Вскоре, однако, поэт начинает сомневаться в искренности Клюева, как и в проповедях Мережковского.
Отзываясь о чужих произведениях, Блок обыкновенно не претендовал на объективность но, избегая оценок «плохо – хорошо», ограничивался «нравится – не нравится». С особенным благородством и тактом поэт относился к молодым. Весьма ценное признание об его взглядах на учительство в поэзии обнаруживается в ответе Александра Александровича начинающей поэтессе: «Вы пишите, что я в начале тоже нуждался в чьём-то совете. Не думаю. Может быть, и был такой момент, но я его не заметил, не помню. Моих ранних стихов я никому не читал. Показывал только матери, с которой особенно близок…»
Из этих слов становится понятным, почему Блок никогда не пускался в длинные рассуждения о технике стиха и вообще о мастерстве. Тем более никого не поучал – как и о чём надо писать. Однако если чувствовал в молодом авторе талант, старался помочь, но не в мелочах, а крупно – мудрым напутствием, протекцией, словом одобрения… Очень дружелюбно и просто принял никому неизвестного паренька из Рязани – Сергея Есенина. Выслушал стихи, накормил яичницей, расспросил о жизни и снабдил записками к нужным людям, да что записками – пропуском к журнальному и салонному успеху, к славе!
Уже при первом появлении Анны Ахматовой на Башне обратил внимание на её поэзию. В дневнике сделал запись: «А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; чем дальше, тем лучше)». Когда же его вынудили высказать своё мнение о ней публично, выразился Александр Александрович очень осторожно и в самой общей форме: «Она пишет стихи, как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом». Судя по дальнейшему творчеству поэтессы, для неё слова мастера стали, может быть, главным уроком.
Никогда в его отношении к младшим не проскальзывало даже тени превосходства. Всегда – очень тактично, скромно и только на равной ноге. Однажды на литературном вечере Ахматовой предстояло читать сразу после Блока. Вот поэтесса и взмолилась, мол, после вас – не смогу. Александр Александрович даже рассердился: «Анна Андреевна, мы не тенора». А на опасения Ахматовой, что над какими-то её строчками опять будут смеяться, ответил: «Когда я читаю: «И пьяницы с глазами кроликов…», – тоже смеются».
Более сдержанно, чем на Ахматову, но все-таки положительно отреагировал Блок на поэзию Осипа Мандельштама. Читая «Антологию», выпущенную издательством «Муссагет» и обнаружив там не слишком сильных авторов, поэт высказал недоумение по поводу одного из них: «Отчего Рубинович второго сорта, когда у нас есть Рубинович лучшего сорта (по имени Мандельштам)?» В этой полупрезрительной реплике узнаётся не столько националистический душок, сколько общее для царской России понятие о вездесущей квоте на евреев.
Что
