style="font-size:15px;"> – Они наговоря-а-ат! – разочаровался Хубулай.
– Хорошо! – громко, как бы призывая к вниманию, сказал хан. – Я доволен вами и вашими словами. Хвала Богу, что сеет в ваших головах. А то ведь бывает: на губе уже взошло, а в голове еще не посеяно! Пусть семена ваших мыслей дают хорошие всходы – тогда мы сумеем основать крепкий и долговечный ил. А пока – говорите с советниками Тайан-хана, с джасабылами, с парнями на побегушках – нам нужны все знания о тайнах жизни их ставки! Кто с кем дружен, кто с кем на ножах, кто кому должен, кто чей данник! Все хорошее и все плохое из их жизни мы должны узнать, взвесить и промерить на предмет годности для нашего ила… А я поговорю с Татынгом и тюсюмэлами, которых вы полонили. Я сказал.
…Шел в свой сурт человек, знавший цену еде и крову, ярмо колодок и иссушающий зной на губах, терявший надежду на спасение и обретавший свободу усилием всей своей воли и провидением Божьим. Он помнил осиянный луной лес, себя, беглеца-колодника, и наклоненное к себе лицо Соргон-Сура из племени сулдус, подчиненного врагам беглеца – тайчиутам.
– Это ты… – не то спросил, не то установил Соргон-Сура. – Смышлен ты не по годам, малый… За то и не любят тебя твои братья…
Они смотрели в глаза друг другу.
– Меня не бойся, я стар для предательства, мне нечего просить у жизни… Лежи тихо – я не выдам… – сказал старик и уехал.
«Я слишком стар для предательства» вспоминал сейчас его слова Тэмучин с отчетливостью дневного сна. Не так ли думает и Кехсэй-Сабарах?.. Но ведь то, что предложено ему Тэмучином, нельзя назвать предательством. Как объяснить это старику?
В это же время и в этот же сурт шел другой человек, который еще недавно был главным писарем огромного найманского ила и писал все указы и распоряжения своего хана. На нем мешковато сидел роскошный халат из сверкающей богатой ткани, солнце бликовало на ней, но глаза Татынга были похожи на два пыльных агата: в них не было ничего от дневного света. За Татынгом, как суслики за журавлем, следовали два маленьких толстячка. Они несли с собой и держали наготове письменные причиндалы, готовые на лету записывать каждое слово, сказанное при них. Они держались за свои кисточки и бумаги, как дети за материнский подол. Усунтай пропустил в сурт лишь Татынга. Однако Татынг, глядя тусклыми глазами на острие копья охранника, сказал:
– Я должен передать Чингисхану золотую печать ила… Они будут свидетелями того, что дело сделано…
– Пропусти! – раздался из сурта голос хана, и наконечник копья проплыл мимо лица Татынга и уставился в голубое небо.
Лишь после этого Татынг осмелился согнать со щеки муху и шагнул в сурт. Два упитанных помощника вкатились следом.
Подойдя к Чингисхану, писарь пал на колени, затем, опершись ладонями о пол, трижды коснулся лбом земли и, подняв свои раскосые глаза на хана, заговорил:
– Это говорю я, главный писарь найманского государства, носящий имя Татынг. По указу Тайан-хана я держал золотой ярлык ила и отвечал за него головой и всем своим имуществом. Бог забрал к себе Тайан-хана,
