какой-то, – сказала Аня.
– Ясное дело, – усмехнулся старик. – Только вот – какой?
Некоторое время он помалкивал, распустив морщины, цедя сквозь усы кудрявый дымок. Потом медленно потащил из-за спины дробовик.
– Что-то не так, ребята. Нехорошее что-то, нутром чую! Пятый десяток по тайге хожу, такого зверя не слыхивал.
Он обтер рукавом ружейные стволы, щелкнул курками.
– Вы, Гриша и Анна, насчет костра хлопочите, а мы сходим разузнаем. Мы недолго!
– Боязно чего-то маленько, – сказала Аня. Она посмотрела на меня внимательно: – Тебе как?
– Да нет, ничего, – забормотал я, поеживаясь. – Пустяки.
– Пустяки, – повторил Гриша. – Но все же…
– Боязно, – тихо и просто сказал старик. – А как же? В тайге надо бояться… Бояться надо, трусить нельзя! Этот закон что для зверя, что для человека – един! Ну ладно, потопали.
Еще раз, близкий и недолгий, пронесся крик в тишине. Мы брели, углубляясь в пасмурные хвойные недра. Грива густа была и нехожена, и только путаный звериный лаз рассекал подлесок – уводил в низину; там ельник распадался.
Я смотрел в сутулую, качающуюся стариковскую спину; он шел впереди – неслышным, каким-то щупающим шагом. Внезапно он замер.
– Тут! – прошептал он, умеряя дыхание. – Есть такое дело! Гляди, гляди.
Заснеженное овальное озерцо открылось нам. Оно лежало в пологих берегах – светилось зеленовато. Вокруг толпились стволы, висли низкие мохнатые кроны.
В центре его темнела полынья, и там, в тени, в белесоватой полумгле, угадывалось смутное движение; кто-то дышал там, у края пролома, хрипел и ворочался тяжело.
Звучно плеснулась вода. И еще. И потом затихло все. И тотчас Ананьев повернулся ко мне – придвинулся плотно.
– Нерпа! – шепотом воскликнул он. – Полярный тюлень… Ну, дурак же я старый, господи. Как это я раньше не сообразил? Но вот что непонятно: почему ее сюда занесло, в тайгу, в сторону от залива?
Пристально и осторожно обошли мы берега. Потрогали лед – он был еще слабоват и всхрустывал, прогибаясь, и старик сказал:
– Она, глупая, весной заплыла – случайно, по большой воде. За рыбой, ясное дело! А после вода спала. Теперь вот она и мается, и плачет… Жалко!
– Жалко, да… Хотя чего ж плакать? – сказал я. – Воды хватает. Отсидится.
– Так ведь – одна!
Ананьев поднял лицо, колючие глаза его расширились; далекий сумрачный свет разливался в их глубине.
– Одна! – повторил он строго. – Это ты можешь понять? Ну, потом жизнь тебя достанет – поймешь… Нерпа семьей живет; ей, как и человеку, в одиночку, без своих нельзя. Нипочем нельзя! Да и не знаю, отсидится ли…
Он опустился, кряхтя, на корточки. Ощупал пальцами снег. Чиркнул спичкой.
– Тут, я вижу, рысь бродит. Гляди, наследила… Вот, гляди, к полынье хотела подобраться. И ведь подберется, подлая. Нет, браток, тут заплачешь!
Мы
