науки! Не сломай зубы!
– Ставишь нам с отцом в вину то, что ты свободно владеешь тремя языками и имеешь престижный диплом? Так тебя понимать?
– Зачем мне три языка? Я вроде не планировал работать переводчиком. Да и без диплома я бы вполне обошелся. Неужели если бы я, как все десятилетние пацаны, пинал во дворе мячик, а не забивал себе голову окололингвистической пургой, вы бы с Крыловым не взяли меня на работу? Моя карьера заранее была известна. Так почему?
– Почему заранее? Ты забываешь, что, когда принималось решение о твоей учебе, отец был еще жив. И если бы он не умер, то сидел бы сейчас в этом самом кресле. И диплом тебе ох как пригодился бы. Я ведь знаю – вторые роли не для тебя. А любой рекрутер отдаст предпочтение кандидату с более престижным дипломом. Я права?
Отвечать Прохор не собирался, да мать и не ждала от него ответа. Немного помолчав, она продолжила:
– Эта твоя девушка, Лада. А вдруг у нее проблемы со здоровьем? Надо же было все узнать перед тем, как обзаводиться ребенком.
– Нет у нее проблем, – зло отозвался Тарасов.
– А у родителей?
– У нее отец бывший военный. Больного в армию не взяли бы.
– А мать? Кто ее мать?
– Не знаю и знать не хочу. В конце концов, мы столько денег влупили в медицинское оборудование, что наверняка вылечим любую болезнь. И вообще, давай решать проблемы по мере их возникновения. Заболеет – будем лечить, а пока говорить не о чем.
И ведь правду говорят – мысль материальна. Лада действительно заболела. Нет, не сразу после разговора с матерью. Сначала она родила дочку. Тарасова черт дернул присутствовать на родах. «Это первый и последний раз!» – поклялся он себе, с ужасом глядя на жуткий окровавленный комок в руках акушерки. Но когда этот комок, отмытый и завернутый в белоснежную пеленку, оказался в его руках, когда он увидел прилипшую ко лбу мокрую челку и огромные глазищи, Прохор почувствовал вселенскую нежность и всепоглощающую любовь к этому крошечному созданию. И этих нежности с любовью было столько много, что хватило бы еще на десяток младенцев с мокрыми челками.
Назвали девочку с подачи Крылова Марией. Вроде бы так звали мать Тарасова-старшего, давно отошедшую в мир иной. Прохор немного посопротивлялся – детей, по идее, нужно называть в честь живых. Но имя Маша почти сразу прижилось. Было оно каким-то мягким, добрым, давало множество вариантов для проявления отношения к маленькому человечку. Машуня, Маня, Машенька, Мария – это со сдвинутыми бровями. Можно еще Маняша и даже Медвежонок. Хотя медвежонком девочка не была. Тонкая, стройная, длинноногая – в мать. И такая же крылатая. Делая первые шаги, она так широко взмахивала ручками, пытаясь сохранить равновесие, словно распахивала невидимые крылья. Миг – и взлетит. В такие моменты Тарасову хотелось схватить ее, прижать к себе, защитить. Но он, как мог, сдерживал себя: не хотел мешать дочери познавать мир. А Маша не падала. Почти никогда.
Через месяц после родов Лада попала в больницу. Уставший доктор в видавшем виды белом халате сказал, что они делают все возможное.
