очередь, не хотел или не мог уже заметить, что все стремительно меняется, и, считая себя суперпрофессионалом, нес всевозможную штампованную чушь эпохи военного коммунизма.
– Я не понимаю, чего вы от меня хотите? Что мне, «чистуху» написать, что ли? – Антон встал и, подойдя к окну, первым взял одну из кружек, перехватив изумленный взгляд Вышегородского. – Я все подробно изложил дважды: сначала в рапорте, потом на допросе. Уже почти двенадцать. Я на ходу засыпаю. На что вы хотите меня поколоть, я не знаю.
– Ну, допустим, колоть тебя никто ни на что не собирается. – Сидящий рядом с Хрящевым крупный, слегка полноватый начальник 22-го «убойного» отдела Матросов встал и, одернув элегантный серый костюм, тоже подошел к окну. Вышегородский мгновенно подал ему чашку.
– Просто не хочется, чтобы в деле присутствовала путаница. Павел Анатольевич несколько излишне эмоционален, но его тоже можно понять.
Матросов отхлебнул кофе и прошелся по кабинету, видимо, подбирая слова для следующей фразы. Чувствовалось, как нравится он самому себе. Выступления по телевидению, частые приезды делегаций из других стран, приглашения на многочисленные светские рауты произвели неожиданные метаморфозы среди многих главковских руководителей, трансформируя их внешне из «ментов» в «копов». Но только внешне. Сущность осталась той же.
Глядя на самодовольного Матросова в дорогом итальянском костюме, Антон вспоминал, как пять лет назад, ровно через три недели после устройства в милицию, его как самого молодого отправили в другой район, в бригаду по расследованию погрома на одном из рынков. Страшно гордый, что работает по преступлению, о котором говорит весь город, Антон прибыл на проводимый Хрящевым и Матросовым инструктаж, где получил задание полностью обойти одну из прилегающих к рынку пятиэтажек с целью установить свидетелей погрома. Хрящев сказал, что, пока каждый жилец не будет опрошен, об отдыхе следует забыть. Матросов добавил, что «уголовный розыск – не место для бездельников» и что они с Павлом Анатольевичем «работают без перерыва уже трое суток». Возвратившись в начале двенадцатого вечера с отчетом, насквозь промочивший в ноябрьской каше ноги, Челышев застал начальников в сумеречном состоянии перед столом с остатками закуски (из соображений конспирации пустая тара стояла под столом). Принявший его отчет Хрящев долго пытался неверными движениями надеть очки, затем, справившись, разразился бранью по поводу почерка Челышева, из-за которого ничего не понятно. Подошедший Матросов поддержал начальника, заявив, что, когда он был молодым опером, он, имея плохой почерк, все бумажки по ночам печатал, чтобы всем было понятно… Антон, обладая каллиграфическим почерком от рождения и постоянно страдая от этого, особенно в армии, стоял ошарашенный, пока не заметил, что его отчет держат вверх ногами…
Из воспоминаний его вернул собравшийся с мыслями Матросов:
– Ты не хуже нас знаешь, что с твоим делом все уже давно ясно, что стрелял в вас Леша-Миномет. Да, я помню, что ты его категорически
