социальных связей и пр. как социально желательных характеристик, одиночество может восприниматься как вполне аутентичное состояние: «мне приходится жить не своей жизнью, ну что ж, мир – театр, и я играю в нем положенную роль, но мое одиночество – моя защита от людей, и оно меня не тяготит». В процессах автобиографирования мы наверняка встретим сюжеты «одиночества в толпе», «усталости от людей», «удовольствия побыть одному» и т. п.
Однако в режиме аутентичности, ориентированном на потребность в близком, в Другом, осознанные факты одиночества, невостребованности, отсутствия желаемого количества значимых эмоциональных связей могут казаться личности неаутентичными: «я остро жажду совместности, но я одинок, и это ранит меня». Возможно, в этом случае при автобиографировании, всячески стремясь опровергнуть, оттолкнуть от себя факт атрибуции одиночества своей личности, субъект компенсаторно будет «вычеркивать» его из личных историй, представляя себя как коммуникабельного человека, пребывающего в гуще социальных отношений («вам кажется, что я одинок, а я просто избирателен»). Автобиографирование здесь явит себя как психологический механизм защиты личности, и в рассказываемых историях будут совершаться подмены, выдуманные вставки, призванные утаить от слушателя отвергаемый факт одиночества. Тем самым нарративный продукт будет удалять личность от собственной подлинности, хотя и приближать личность к слушателям и к той социальной норме, которой субъект считает необходимым следовать («быть одиноким – плохо, позорно»).
Также для кого-то другого в модусе аутентичности одиночество будет осознано как абсолютно аутентичный, добровольно принятый и даже желанный факт («да, моя жизнь требует от меня закрытости и замкнутости, и, к счастью, я таков и есть, мне комфортно быть таким и мне не приходится обуздывать свой характер: одиночество мне не в тягость»). Тогда личные истории в этой части не подвергаются искажениям и будут полны фактами добровольного отшельничества, даже если это войдет в противоречие с некоторыми социальными оценками извне.
В модусе неаутентичного существования одиночество может переживаться и как неаутентичное («от меня ждут закрытости и замкнутости, я такой и есть, но из чувства внутреннего протеста никому не дам этого понять, буду действовать вопреки тому, чего от меня ждут»). Неаутентичный регистр существования может травмировать и даже инвалидизировать личность, но чаще просто уничтожает ее самобытность, не дает ей проявиться и стать осознанной и действенной. Как пишет А. Г. Дугин, «в неаутентичном модусе любое – даже самое экстраординарное – событие превращается в рутину, банализируется, включается в привычное» (2013, с. 261), трансформируется в повседневность и удаляет личность от самой себя. В этом смысле «быть рабом собственной природы есть не большая свобода, чем быть рабом какой-либо чужой природы» (Бердяев, 1928, с. 45], а для человека всегда существует риск самопорабощения (о чем свидетельствуют акцентуации, невротические
