было бы мудро в правительственных интересах привлекать к себе, не давая ему соединяться в оппозиции со вторым элементом, литтератским. Для этого казалось бы политичным для разработки всех реформ, признанных нужными в Остз[ейском] крае, пригласить, например, в совещание с правит[ельственными] лицами несколько лучших из дворян, как это делалось в Кахановской комиссии. А затем, что всего нужнее – это усиление торжественности и внешней силы нашей Православной Церкви в Остз[ейском] крае. Снаружи она слишком убога и смиренна.
Сегодня для меня по тяжести впечатления настоящий понедельник. [И. Н.] Дурново меня призвал и объявил мне строгое внушение за статейку мою о дипломатах, помещенную в Дневнике две недели назад[221]. Глубоко взволнован этим, ибо вероятно это произошло по приказанию свыше, и значит Государь мною недоволен. Я как обухом треснут. Ясно, что основанием к обвинению меня послужило уверение, что я выдумал то, что написал, тогда как наоборот, я потому и написал строки, вызвавшие неудовольствие, что речи этого дипломатика, увы, не вымышлены, были сказаны, и вызвали во мне, как вызвали бы во всяком русском, негодование. Много дум мучительных и тяжелых вызывает во мне этот эпизод. Он не так мал и не так случаен, как может это казаться. Ясно, если принять в соображение долготу времени, истекшего между написанием статейки и разразившеюся надо мною бурею, что она вызвана по неудовольствию и по жалобе на меня [Н. К.] Гирса. Гирс вероятно признал ложью мной приведенный разговор, и кончено. Я бесповоротно виноват и не могу с ним спорить, как не могу пред ним оправдываться. Значит всякий раз, когда я буду говорить об области дипломатической с укором нашим дипломатам, или прибегать к шутке, или писать против его убеждений, он будет на меня жаловаться и, что еще для меня хуже, отождествлять нападки на дипломатию с нападками на высшую будто бы правительственную политику и утруждать из-за этих маленьких эпизодов печати самого Государя, представляя мои проступки в том виде, в каком он захочет.
В данном случае, например, по совокупности признаков я чую и предчувствую неудовольствие на меня Государя, но что я могу сделать, сопоставляя свою ничтожную личность с личностью министра, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить над собою гнет этого неудовольствия. Поверят ли мне? А между тем, если бы Государю случилось услыхать те подобострастные и гадкие речи, которые я записал в Дневник, в которых, как всегда, маленький дипломатик без малейшего достоинства к своему, к русскому, к родному, пресмыкался перед австрийцами в каком-то приниженном восторге от их любезности, к кому же? к нашему Государю… точно для Него это была милость, то клянусь честью, Государь испытал бы то же, что я, та же краска бросилась бы в лицо, то же негодование Им бы завладело. Увы, не тайна для меня – причина этой скрытой злобы русских дипломатов против «Гражданина». Она та же, что злоба [Д. Н.] Набокова. Я высказал без
Мещерский имеет в виду Дневник за 19 августа (Гражданин. 1885. № 66. 22 авг. С. 14–15), в котором он приводил утверждение собеседника-дипломата, что суть дела никогда не бывает предметом дипломатических бесед, ибо призвание дипломатов заключается именно в ее (то есть сути дела) устранении. По этому поводу Мещерский, иронизируя, делал вывод о чисто внешних, надуманных причинах всех войн и удивлялся, как при таком убеждении дипломатов Россия не может одновременно энергично действовать на афганской границе и дружить с Англией.
