style="font-size:15px;"> Я, наверное, расскажу об одном человеке и о своей немилости к нему. Что он позволил себе, из-за чего я не нашел оснований, почему я должен не ополчаться на него, или почему он не обязан стараться не попустительствовать моей обиде. Всё не так сложно, но слишком выматывающе, чтобы долго объяснять, и почти многое очень непонятно, чтобы я сам смог ответить на вопросы о нашем конфликте.
Я заметил тут вот что: я не хочу, чтобы он постоянно был в моей немилости, ведь рано или поздно найдется кто-нибудь, на кого я ополчусь с новой силой с позывом не наделять его шансом помышлять, будто он хозяин ситуации в нашем противоборстве.
Но это только планы на будущее. А пока что у моей немилости есть явственная цель. Я вот думаю: моя немилость к человеку – явление с долгой судьбой, отчего же мы не можем научиться у кого-нибудь, как вернее не оставаться противоборствующими сторонами?
Моя немилость к нему и его ответ на нее – бегство, скрытность, мысль о критичности своего положения по отношению к моему вниманию – перерастают в своеобразную обоюдную борьбу. Но с единственным условием – я по большей части властен над ситуацией, а он только как данность принимает всю абсолютную непогрешимость этого обстоятельства и продолжает испытывать на себе тяжесть моей немилости.
Он бежит, по правде говоря, не оттого, что я могу причинить ему вред, а от моей немилости, это превращает его в одиночку с единственным преимуществом – человеческой неотзывчивостью, которой он и упивается и которую отторгает.
Он прячется, однако любое укрытие имеет изъян – рано или поздно его надежность разбивается вдребезги кувалдой времени, человеческой неосторожностью и утратой готовности быть осторожным и достаточно немнительным. Одно место гонит человека к другому месту, а другое место вверяет его спорной надежности третьего места, но даже тут мысль о моей немилости не позволяет ему мечтать о смягчении моей немилости.
Это похоже на гонение.
Я озлоблен – или не злоба это? – на него, потому что он постоянно на расстоянии не моих действий, на расстоянии моего негодования и неудовлетворенности от своего невсесилия.
Я рассержен – впрочем, я не знаю, точно ли тут уместно говорить о сердитости – на себя, поскольку я могу лишь подпитывать упорством свою немилость. Этого мало!
Я воздействую на него всеми способами: один из таких способов – это не притеснение, а осведомленность о его бессилии препятствовать неотвратимости моей немилости. Есть я, есть моя немилость – и есть человек.
Я тут между делом размышлял над всем происходящим и пришел к такому выводу.
А почему я не даю ему возможности встретиться со мной, и из-за чего он сам не дает мне шанс придумать, как его простить? Он хочет, чтобы моя немилость к нему не кончалась, я же хочу, чтобы он знал, что она над ним будет господствовать до тех пор, пока я сам не пойму, что это мне не так уж и важно. То есть прощу?
Очевидно, этот
