Но метареалистам не представлялось осмысленным помогать разваливаться тому, что и так разваливалось само.
Любая имитация активного участия в помимо нас, даже в нас самих идущем процессе отдавала спекулятивностью и попсой. При этом ведь нельзя же всерьез добиваться полного упразднения гиперреального. Или поставить процесс под контроль с помощью водружения на месте идеологического какого-либо иного специфического дискурса.
Непрерывная эрозия гиперреального не только не контролируется нами, но даже контролирует нас. И ее демиургом становится «уборщица тетка Полина». По крайней мере, это одна из ипостасей этого внешнего по отношению к нам всем полноправного субъекта. Это она приглядывает за порядком в пожизненно посещаемой нами школе. Утилизация символического и похороны его отходов в мусорном ведре – это ее рук дело. Это вечная игра непрекращающегося перетекания реального в гиперреальное и обратно. Их одновременное присутствие в любой точке пространства/времени. Вот что является предметом описания для метареалиста.
Примечательно, что первые соотносимые с метареализмом стихи Сергея Строканя были написаны раньше моих. И это при том, что он младше на целых пять лет. Если «Урок географии» датируется 1978-ым, то мои самые ранние стихи, которые я включаю в свои сборники, писались в 1980-ом. Просто я на несколько лет раньше оказался среди метареалистов. И в силу этого мои стихи стали известны прежде его стихов. Этим объясняется сложившаяся ситуация моей не только возрастной, но и мнимой художнической приоритетности.
Но в действительности это ему впору писать предисловие к моей книге, а не мне к его. В 1978-ом я еще не написал ни одного из получивших признание у моих товарищей стихотворения. Это значит, что с самого начала Сергей Строкань был не только моложе, но и одаренней меня. В более раннем возрасте, чем я, и раньше меня он писал стихи, в профессиональном плане состоятельнее моих.
В эту книгу включены стихотворения 76-го, 78-го, 79-го годов, которые запоминаются искусной метафорической инструментальностью и материализованностью деталей, свидетельствующих о зрелости довольно молодого еще автора. Среди них практически безупречный «Двор»:
Чешуя влажных окон блестела на солнце, как масло,
Зелень хлопала жабрами – так, в двух шагах от Днепра,
Еле вздрагивала и в кошачьих песочницах вязла,
На песке задыхалась огромная рыба двора.
А посреди «рыбы двора» сидел «дядя Вася» – демиург местного масштаба «с неоновым синим лицом» – и забивал козла на дощатом «доминошном столе». Но это только казалось, что это обыкновенное домино. Сочетание его костяшек, как сакральные руны, предопределяло судьбу местных обитателей. Здесь все затянуто в один тугой узел. Развернутая метафора «рыбы двора», задыхающейся на прибрежном песке у становящегося погребальной рекой Днепра, по которому «шли суда» и «в гробах уплывали соседи». И хриплый выкрик «рыба» дяди Васи. И костяшки домино, из которых складывается в конце
