при встрече, чего никогда раньше не делали. Но радостная улыбка Сва сразу застыла. Нот был печален, хотя и пытался это скрыть, он первым начал разговор, опустив беспомощные глаза:
– Сва, прости ещё раз, что я совсем пропал… У меня отец умер. За бугром, во время гастролей. Инфаркт. Скоро сорок дней… Ты не представляешь, как тяжело было. И сама смерть, и гроб в самолёте, и похороны. А теперь мама сдала, болеет. Несколько раз в церковь с нею ходил, отпевание было, потом панихиды. Потихоньку отходит, и я с нею.
Ссутулившись, он шагал рядом. Одного взгляда хватило, чтобы понять – Нот сам нуждается в нём, сам страдает, хотя без всякой вины. Сва положил руку ему на плечо, остановил, посмотрел в глаза и вдруг сказал, слегка краснея:
– Я начал Евангелие читать. Жалею, правда, что с первой страницы. Лучше бы с того места, где говорится, что Бог – это любовь. Тогда всё остальное стало бы понятнее и нужнее. Ладно… Держись, старик! Ты мне очень-очень дорог. Без тебя я бы…
– Оставь! О чём говоришь? – он отмахнулся, помедлил, блеснул глазами. – За тобой, за мной, над всеми нами – огромные, неведомые силы. Добро сталкивается со злом, жизнь со смертью. И так ужасающе несётся время. Мой отец, хотя и крещён был, так и не успел выбрать между светом и тьмой. Жаль его, очень.
– А Лави что выбрала, ты знаешь? – помрачнел Сва.
– Для нас это тайна, – помолчали, идя рядом. – Она страдает запредельно. Очень больна, это ясно. Но чтобы сделать выбор, не здоровье нужно, а воля, хотя бы одна искренняя молитва.
Нот замолчал, задумался. Сва тоже затих, опустил голову и тут услышал:
– Спасибо, всё-таки, что приехал. Так рад тебя видеть! Я тоже с парадняком почти завязал. Один, по сути, остался, да ещё мама. И ты вот. Кстати, неважно, как ты Евангелие читаешь, хоть с конца, хоть с середины начинай. Главное, читать умом и сердцем, а между слов помещать свою жизнь, себя искать.
– Невероятно всё-таки, – Сва ворочался в постели, смотрел в тёмное окно и не мог заснуть. – Нот во мне нуждается… Слабость, сила – всё относительно. Человек непостижим. И Бог непостижим. Может быть, только в душе, может быть Бог… Бог может быть или не быть. Быть, как у Нота. Не быть, как у Лави. Хотя кто до конца её душу ведает? У меня в душе есть Бог или нет? Не знаю. Хочу, чтобы был. А Бог этого хочет? Он же свободнее меня, свободнее всех. Где Бог есть всегда? На небесах, подальше от людей и их мучений? Или везде, включая земной ад и мою поганую душу? Или везде или нигде – вот в чём вопрос.
На следующий день они с Нотом встретились вновь, на прежнем месте, но с другими, чуть посветлевшими лицами. Долго, неторопливо шли по мартовской Москве. Кольцо бульваров было лучшим местом для самых заумных разговоров. В них забывалось всё, что обожгло и опустошило душу в последние недели, и даже мысли о Лави отступали. Рядом молчаливо шагал единственный друг, но и ему невозможно было рассказать о происшедшем. Краска стыда мгновенно вспыхивала на щеках, и сердце принималось испуганно биться в груди: «Мочалки, липучки безмозглые. Смесь серости и мутной голубизны в глазах. Как в этом вечно зимнем небе», – гнал он прочь мерзкие воспоминания, втягивал влажный, холодный воздух, медленно выдыхал
