жил. Остался какой-то процент, так как те стихи расходились в каких-то списках, на листочках, это была большая путаница. То, что осталось, то осталось. Но на самом деле примерно 80% написанного я уничтожил безвозвратно и очень этим доволен. Эти стихи меня не устраивали, потому что в поэзии с моей точки зрения самое важное – это распределение звуков. Можно написать очень нейтральное стихотворение по содержанию, образам и прочее, но звуки будут расставлены так, что это будет к смерти. Знаете, скальдические висы на смерть были в Скандинавии, волшебные стихи. Поэт писал стихи-заговоры – человек прочтёт и умрёт. Такие штуки были. То есть само это распределение звука-смысла и для того, кто душой в этой сфере, и для остальных – очень опасно. То, что я писал до этого, меня не устраивало не из-за образов или содержания, а по внутренней глубокой структуре. Они вредные. Поэтому я их уничтожил. И сейчас считаю, что они вредные.
– Скажите, пожалуйста, отец Стефан, если бы Вы узнали, что другой священник сжигает книги, свои или чужие, как бы Вы отнеслись к этому?
– Это его дело, его личное дело. И никак бы я не отнёсся. Это его личное дело.
– То есть, для Вас это был творческий акт – сжечь книги?
– Это была чистая необходимость, никакого творческого акта в этом не было.
– Вы считали, что эти стихи несли зло?
– Да, они несли зло, поэтому я их сжёг. Но, к сожалению, кое-что осталось. В пятидесятых годах все это печаталось на листочках, иногда без подписей. Даёшь пачку листочков, а потом пачки путаются, и, помню, был такой смешной случай, когда Надежда Яковлевна Мандельштам вынула из готовящейся книги «Неизданный Мандельштам» мои стихи. Она сказала, что не мог он написать таких стихов в то время.
– Я не совсем понял ситуацию.
– Ситуация такая. Готовилась книга «Неизданный Мандельштам», и так получилось, что туда случайно могли попасть мои стихи. Еще случай – был такой очень хороший поэт Коля Шатров. Как-то я сижу на его вечере и слышу свои стихи. А с другой стороны – печатают за границей подборки моих стихов, а в них попадают стихи Шатрова и других авторов. Это очень неприятно. Или – в «Октябре» была подборка без моего ведома, а я в это время был в Америке и ничего не знал о публикации. Я тогда приехал и мог бы засудить их за это дело – во-первых, публиковали без моего разрешения, во-вторых – там оказались не мои стихи. Не все не мои, но часть. То же самое повторилось в большой книжке с золотым переплётом, о поэзии ХХ века – туда тоже попали не мои стихи.…
– «Строфы века», наверное?
– Не помню. Я уже затеял процесс против них. Опять мне нужно было уехать за границу. Они поступили очень интересно. Обещали, что будут вызывать моего адвоката, у меня был друг адвокат. А на самом деле посылали повестки мне, зная, что меня нет. А когда я приехал, сказали – Вы не отвечали, и поэтому мы процесс закрыли. Я плюнул на это дело.…
– Но ведь есть более вредные книги, чем Ваши стихи. Почему вы с ними не боретесь?
– Потому, что это моё дело, я не хочу отвечать. А другие пусть отвечают за себя.
– Ну, понятно. Скажите, отец Стефан, какие признаки в поэзии говорят о том, что стихотворение может сочетаться с христианской верой или не может. По каким признакам происходит такое сочетание?
– Для меня это определённая мера, мера распределения внутренних звуков. Если вы возьмёте Пушкина, например, то это его последние стихи, начиная даже с «Маленьких трагедий». Если дать их человеку и не знать, что это Пушкин, то можно подумать, что это не Пушкин, а какой-то другой поэт.
Забыв и рощу и свободу,
Невольный чижик надо мной
Зерно клюёт и брызжет воду,
И песнью тешится живой.
Разве это Пушкин? Совсем не Пушкин. Просто его душа в последнее время настолько изменилась, что стала выдавать другое звуковое сочетание. И в «Маленьких трагедиях» это чувствуется. Меньше, конечно, чувственности, именно в звуках. Религия накладывает в этом смысле отпечаток на творчество. Она вносит определённую меру.
– Вы хотите сказать, что Пушкин деградировал?
– Нет, ни в коем случае.
– Он ведь, наоборот, становился все более утонченным, духовным.
– Да. Он изменился, потому что его душа изменилась. Это совершенно естественное изменение. Возьмите, например, Шекспира. Его последние произведения, которые даже не приписывают ему, их авторство оспаривается. Это, вообще, не понятно что. Это тоже – уже другой Шекспир. Например, «Буря». Это нормально.
– Скажите, пожалуйста, вот Эзра Паунд, например. Можно назвать его христианским поэтом?
– Эзру Паунда я люблю. Насчёт того, христианский ли он поэт, я не знаю, но всякая душа от природы христианка. Я у него христианских
