Самовывоз. Константин Рубахин

      железом дом, себя блюдя от улиц,

      калитки языком толкнет гостей

      в подъезда горло, как таблеток глянец,

      ссыпая в рот, глотаешь без воды.

      внутри их спины вылижет консьержка,

      пока, перебирая сверху вниз

      в тоннеле шахты этажи, как четки,

      спускаться шкафом будет на веревке лифт.

      фанере этой не особо веря,

      в нее, как в лодку не свою войдя,

      сожмутся вместе гости, чтобы двери

      одна другой нащупали себя.

      восьмерки знак на предпоследней кнопке

      задавлен пальцем, в алюминий влип,

      как из под ног меняя табуретку

      на пустоту, вниз лезут этажи.

      гостей встречает, выйдя на площадку,

      как юбки красной двери дерматин

      подол подняв, и кухни запах сладкий

      уже не умещается за ним.

      в ту ночь, в проступившем едва октябре,

      домашний вольфрам на стене в пузыре

      светился от напряженья.

      квартира смотрела, как кошка во двор,

      два глаза держал ее стынущий дом

      под шерстью листвы осенней.

      и станет заметно через пару недель,

      когда тополя, как лещ объеден,

      костьми встав, окна не закроют,

      что ящики прут горой в потолок,

      что нет занавесок, в квартире голо,

      и кто-то накрыт с головою.

      смысл времени не ясен,

      не понятна метра грусть,

      пока я его обратно

      прохожу куда-нибудь.

      поезд роет снег по пояс,

      черной щетки зимний лес

      уступает место полю,

      свет в вагоне – кто-то есть.

      край стакана в поцелуе,

      и волною черный чай

      расплескался по столу, и

      ложки о стекло стучат.

      это зимняя дорога —

      смерти верной по бокам

      держат горизонт сугробы

      снега вечного пока.

      циклон был зол, родившись в шапке мира,

      с нее сползал, как снега козырек

      и падал с накренившегося неба

      за шиворот, как снайпер подстерег.

      всего ноябрь. теперь еще сто двадцать

      жить дней без черной обжитой земли

      и перед ветром в пояс наклоняться,

      как только русские кланяться могли.

      от шасси отвалился

      последний квадратный метр

      русской столицы,

      профиль которой вверх

      прорастает, давя, как тяжелый грим

      на лицо актера,

      забытого под ним

      сундуком в глубине коридора.

      отпускает, как, высохнув, грязь

      осыпается, делая легче в два

      раза шаг, когда подо мною, вертясь,

      вниз проваливается москва.