poem>Легкая, подвижная, почти воздушная стена, однако надежно таящая нечто: никогда не знаешь, что за ней откроется, что из-за нее появится.
Чернобородый мужик, Вожатый?
«Какой-то сторожки стена»?
Христос с вооруженным отрядом?..
Знакомый, значимый, знаковый образ русской поэзии.
У Бориса Марковского: «В трех шагах от снегопада» – «в трех шагах от горизонта». Снегопад отделяет видимую, известную часть жизни от невидимой и неведомой.
«В трех шагах от пораженья», «в трех шагах от беды», но вместе: «Снегопад приводит в чувство, // он – как высшая награда».
«Белая мгла, черная дрожь снегопада» – память о злой зиме с глазами сумасшедших старух. Но вместе в промельке снегопада – «юность, молодость, искусство» и – память о матери, о снежном колдовстве детства.
В увлекательных точностью мысли и наблюдений заметках о поэзии Мандельштама («Черное солнце Мандельштама») Борис Марковский вспоминает слова Романа Якобсона о различии поэтического языка и языка «практического».
О поэзии Бориса Марковского трудно говорить «практическим» языком. На «практический» язык она непереводима, как всякая подлинная поэзия.
Тем более что стихи его эскизны, – не потому, что не завершены как целое, а потому, что – в своей цельности – стремятся передать ту текучесть, переменчивость, незавершенность мира (мира в себе и мира вокруг), каким он является нам в каждый данный момент нашего в нем обитания.
Снегопад не лепит, не ваяет образы мира. Он выявляет их, намечает, чтобы в следующую минуту что-то в них (и с ними – в нас) изменить.
«Строки стремительная ересь», «вихрь междометий, вихрь бессмысленных слов» не поддаются разговору о содержании и форме, об особенностях стихосложения и разработке темы.
Когда я читаю стихи Бориса Марковского, меня не оставляет чувство, что они, когда я читаю их, еще продолжают писаться.
Стихотворный цикл «Случайные строфы» – один из ключевых в поэзии Бориса Марковского.
Зима всю ночь рисует на стекле
фламандские тяжелые узоры…
Короткое, девять строк, стихотворение («случайная строфа») – зимний пейзаж, созданный кистью или (мое ощущение, видение) гравировальным резцом старых мастеров Северной Европы. Несколько штрихов – и перед нами (нет – в нас) является с детства носимая в душе и памяти, ставшая архетипической, картина города «серебряных коньков»: крутые заснеженные крыши, окованные льдом каналы, лодки, вмерзшие в лед, остановившаяся мельница… И тут же (опять-таки архетипическое) – что-то из Грига – «дремучие норвежские пейзажи»…
Но стихотворение разрешается сопряжением «двух разных алфавитов». В уголке рисунка, гравированного Мастером Зимой, вдруг странно рождаются – «слова на арамейском языке», которые Мастер Зима гравирует, «уже не помня, видимо, иврита».
Две заключительные строки тотчас ломают строгую вы-строенность старой гравюры, заряжают стихи тревогой, устремляют их (точнее, опять же устремляют – нас) куда-то в сторону от прежнего зрительного ряда, может быть, вообще от зримой определенности образов («узоры», «пейзажи», «готические крыши» – и: «слова»), наполняют строфу иными, невысказанными смыслами, тем, что именуют – «непостижимыми Твоими судьбами».
О поэзии Бориса Марковского сказано было однажды, что «это поэзия смирения с судьбой, миром и веком»:
День прожит без труда и без труда забыт…
Но о каком смирении речь, когда следующая строка: «Как будто в мерзлый гроб последний гвоздь забит»? Когда «в небе за окном колючая звезда // безмолвствует в ночи»?..» Когда стихотворение вершит обращенный к себе призыв забыть (никак не забывается!) всё то тревожащее, не дарующее покоя, чем полнится этот объявленный пустым, не стоящим запоминания день: навязчивый мотив, свет в ночи, колючую звезду?..
Образ звезды как вестника судьбы (и ока ее) постоянно возникает в поэзии Бориса Марковского.
Неслучайно, конечно.
Вот и к одной из своих книг поэт взял эпиграфом строку Арсения Тарковского: «Каких-то звезд бессмысленный глагол…»
Образ у Бориса Марковского почти всегда повторяем, но при этом замечательно многозначен. Смысл его определяется контекстом стихотворения, но, найденный, названный, он выявляет, уточняет смысл целого. Впрочем, речь, наверно, не только о контексте стихотворения, но – о контексте жизни, в стихотворении воссозданной (вновь созданной).
Утренняя звезда пробуждения вдохновения. И – утренняя звезда (тоже – утренняя), зовущая куда-то человека, уже итожащего жизнь на финишной прямой.
Шальная звезда (голубой лед), сияющая
