отечестве. Тут меня как-то само собой и потянуло в церковь в поисках подкрепления своей поникшей от горя души. Я хотел умолить Всевышнего простить мне все грехи, а главное, моему многострадальному сыну. Надо сказать, это каким-то образом немного смирило нас с постигшим горем, и вольно или невольно мы стали совершенно по-другому относиться к нашей греховной жизни и к окружающим нас людям. А главное, поникшая от горя душа чуть воспрянула и оставила маленькую надежду непременно выжить, хотя шансов на это было ничтожно мало.
Послезавтра – 40-й день со дня гибели нашего сына, и как мне удастся всё это пережить, предсказать не берусь. Но первые дни после похорон я находился на грани сумасшествия, и если бы не дочь и младший сын, трагический исход предположить было бы нетрудно. Но они, мои родные детки, милостиво меня спасли от верной погибели. Младший сынок Андрюша, видя моё плачевное состояние, не мешкая устроил меня в какую-то частную психушку за очень большие деньги, где меня усиленно пичкали всевозможными таблетками, и примерно через неделю, немножко оклемавшись от потрясения, я упросил сына забрать меня из этого мрачного заведения, что он без промедления и сделал. Больше ничего особенного я там не запомнил, разве что кроме начальника этой психушки, высокого, здоровенного детинушки, похожего всем своим видом на матёрого «пахана» из преступного сословия, которых в то время в нашем славном городе было немало. Он появлялся в приёмной психушки ранним утром в белом халате, туго облегавшем его могучую фигуру, о чём-то вполголоса разговаривал несколько минут с медсёстрами, не обращая никакого внимания на нас, убогих бедолаг, после чего уезжал, чтобы появиться следующим утром. На мой еле слышный вопрос медсестре: «Кто это?» – та ещё тише, на ухо, шепнула: «Это наш главный врач». Я задумался. Мне-то показалось, что это был оперативник из угрозыска, ежедневно справлявшийся о состоянии некоторых больных, которых можно взять на дальнейшую обработку при допросах. Видимо, из-за пришибленности своего умишка, постигшего горе, в тот момент я ошибся.
В эти неимоверно тяжелейшие для меня дни в поисках утешения я иногда останавливал прохожих в нашем посёлке, у кого сыновья погибли в Афгане или Чечне, и с надеждой спрашивал, как им удалось пережить такое горе и не сломиться под его тяжестью? Их ответ неизменно сводился к одному и тому же: «Переживай своё горе сам, как можешь, не береди свою память, смирись и не ищи помощников себе для сострадания, таких нынче не найдёшь». И действительно, сострадающих из числа наших немногочисленных знакомых, за редким исключением, встретить редко удавалось. Создалось стойкое впечатление, что моё горе никого не интересует, оно совершенно никого не взволновало, как будто все давно привыкли к этому, и я остался один на один со своим неутешным горем.
Жутко вспоминать то страдальческое время, но навязчиво тогда одолевало тягостное ощущение своей
