Взови к девице.
Паолина не успела ни о чем подумать. Не успела даже сильнее испугаться, когда меж лопаток ткнула жесткая рука. Девушка упала, рассыпая хворост и обдирая щеку о бугристый корень. Что-то свистнуло прямо над головой, и в спину с мерзким щелчком впился кнут. Девушка подавилась криком, а свист повторился, и новая огненная полоса вспыхнула поперек плеч, а потом снова.
Желуди вгрызались в ладони шершавыми шляпками, и земля пахла терпкой летней щедростью, с равнодушным аппетитом впитывая брызги крови. Носок сапога легко, почти дружелюбно ткнулся в щеку:
– Дитя мое, в твои годы нескладное вранье простительно, но вот бесстыдство – худший девичий грех, – монах больше не насмехался, его голос был мягок и участлив, и от этого отеческого голоса липкие пальцы тошного ужаса щекотали шею, прогоняя вдоль хребта волны крупной дрожи.
– Исповедуйся, дитя. Поверь, покаяние врачует страшные душевные язвы, и жить после него намного легче. – Несколько вязких секунд протекли в тишине, вспарываемой хриплым девичьим дыханием. – Молчишь… – Голос дрогнул горьким сожалением, – брат, взови к девице.
Снова свистнул кнут, и Паолина надрывно вскрикнула, выгибаясь под ударом.
– Пощадите… Я же ничего дурного… – она закашлялась, давясь словами. В голове мутилось от боли, тошнота перехватывала дыхание.
– Милая, я ни в чем тебя не обвиняю, – в Голосе дрогнула мука, – я лишь хочу тебе помочь. Не терзай нас обоих. Лишь ответь, как найти плясуна. Очисть душу от чужого греха.
Паолина разрыдалась. Слезы выжигали дорожки на исцарапанных щеках.
– Я ничего о нем не знаю, святой отец… Он даже имени своего не сказал. Он падуанец. И он… слепой. Все.
Голос помолчал. А потом темный силуэт склонился ниже, заслоняя солнце, и головы девушки коснулась ладонь. Провела по волосам, будто убаюкивая беспокойного ребенка:
– Ну же… Разве стоили эти простые слова такой боли? Продолжай, дитя мое. Дальше будет легче.
– Но я…
Рука вдавилась в затылок, притискивая голову к земле:
– Только не лги. Пойми, милая, мне и так уже трудно верить тебе.
Нужно было закричать… Завопить, обдирая горло, чтоб переполошить весь дом и самой проснуться от собственного крика. Но крик не шел, костью застряв в горле, как во всяком страшном сне. Зато дубовые листья под щекой были жесткими, как лепестки ржавчины, и полосы кнута на спине полыхали слишком горячо, и пальцы все еще были липки от смолы, и рассыпанный хворост трещал под фасонными сапогами монаха слишком сухо и по-настоящему…
Щегольской сапог с бордовым кантом вдоль шва нетерпеливо топнул, вминая в прелую листву пряди, выпроставшиеся из распустившейся косы.
– Молчишь… Ну, что ж, есть лишь один способ проверить, хорошо ли осведомлены деревенские сплетники. Брат, приступай, помолясь.
Паолина заледенела, когда уверенная
