как пахнут мои цветы: так же хорошо, как другие сорта, лучше или хуже. Но об этом трудно судить. Люди описывают запахи, исходя из других запахов. А поскольку мой нос никогда не различал никаких ароматов, то я ничего не понимаю. Скажут, например, что пахнет лимоном, а я понятия не имею, как пахнет лимон. Или скажут «запах меда», но мне этого не представить, для меня лимон – это кисло, а мед – сладко.
Роберт Сесил кивнул; он был не из тех, кто сочувствует людям с изъянами.
– Ну что ж, по-моему, аромат недурственный, – заключил он. – Можешь приготовить к августу большие букеты таких роз?
Джон колебался. Менее преданный слуга ответил бы «да», а в последнюю минуту разочаровал бы своего господина. Какой-нибудь ловкий царедворец привлек бы внимание Сесила к чему-нибудь другому. Традескант же просто покачал головой.
– Я решил, что цветы нужны сегодня или завтра. Эти розы завянут к августу, милорд. Увы.
Сесил отвернулся и захромал к дому.
– Пойдем со мной, – бросил он через скошенное плечо.
Традескант догнал его и зашагал рядом. Сесил оперся о руку садовника; тот принял на себя легкий вес своего хозяина, и его сердце смягчилось жалостью к этому человеку, который несет на себе всю ответственность за три, нет, уже четыре королевства с вновь добавившейся Шотландией, не имея при этом реальной власти.
– Цветы для испанцев, – пояснил Сесил тихо. – Подарок, о котором я говорил. А что народ думает о мире с Испанией?
– По-моему, не доверяют этому миру, – признался Джон. – Мы долго воевали с ними, были близки к поражению. Невозможно уже на следующий день считать их друзьями.
– Я не позволю нам продолжать войну в Европе. Мы разоримся, если и дальше будем тратить золото на Голландскую республику и на Францию и отправлять туда людей. А Испания больше не угрожает нам. Мне нужен мир.
– Всем плевать на то, что делается в Европе, милорд, – нерешительно произнес Джон, – пока они не заявятся к нам. Обычных людей волнуют свой дом и собственная страна. Половина жителей Чесханта или Уолтем-Кросса хотят одного – чтобы никаких испанцев не было в Суррее.
– Никаких иезуитов, – поправил Сесил, назвав самое страшное зло.
– Боже упаси, – подтвердил Джон. – Кому охота снова видеть сожжения на рыночной площади?
Сесил посмотрел в лицо своему садовнику.
– Ты хороший человек, – заметил он. – От тебя за одну прогулку от горки к оранжерее я узнаю больше, чем от своих шпионов, которыми наполнена вся страна.
Оба замолчали.
Двойные двери оранжереи Теобальдса, выкрашенные белой краской, были распахнуты. Через них вливался внутрь теплый солнечный свет. Нежные саженцы и молодые побеги лимонных и апельсиновых деревьев, виноградные лозы все еще находились в оранжерее – Традескант был известен своей предусмотрительностью. Однако взрослые фруктовые деревья, помещенные в объемные бочки с четырьмя ручками с каждой стороны, в хорошую
