тью дышал морем.
Провожал придирчивым взором отплывающий катер береговой охраны, ярко-красный, тревожащий на фоне пасмурной смеси моря и неба.
Выбирал булыжник, похожий на отполированный волнами череп ящера. Кое-как отрывал от земли, прижимал к груди, поднимал вровень со лбом, хотя бы пять раз.
Присматривал, как чайки снуют над суровой водой, отдавшись переменчивой воле воздушных потоков. Знал наизусть каждое их движение и все равно не мог наглядеться.
Прогуливался вдоль мола к северному маяку. Приглядывал за рыбаками, что таились за бетонными волнорезами в зеленых и синих дождевиках. На его глазах ни разу не клюнуло. Ни одна рыба, умелым рывком извлеченная из вод, не подмигнула ему кольчугой чешуи, не сбила ему дыхание, подтолкнув сердце с каждым ударом биться вдребезги. Возможно, эти притихшие призраки в дождевиках на самом деле целыми днями завороженно наблюдали море. Забыв про удочки, часами глядели вдаль, не надеясь увидеть там ни паруса, ни парома. Все как один замерли, подставив лица взволнованному простору, дожидаясь, когда же море пробьет брешь, хлынет внутрь и затопит собой все совершенное и не случившееся.
В редкие дни, когда не накрапывал дождь, капитан пыхтел пружинистой трусцой в сторону Сварливой скалы. На пустынном пляже любил иной раз повисеть на турнике, из тех, что на октябрьском ветру превратились в продрогшие скелеты-напоминания о летнем оживлении городка. Ухватившись за ледяную перекладину, покачивался не больше минуты, всматриваясь в свинцово-неулыбчивое пространство, равномерно и величественно, как поступь Бога, накидывавшее на берег волну за волной, волну за волной с перепутанным кружевом пены.
Иногда замечал вдали одноногого моряка, который хромал по кромке волны, заваливаясь набок в скрипучем протезе. В мятой штормовке, всегда без шапки, с растрепанными на ветру серыми клоками волос, одноногий моряк каждый день приходил к морю молчать. Он кивал капитану издали, махал ему рукой, но никогда не подходил. И продолжал упрямо стоять на мокрой полосе песка, придирчиво вглядываясь вдаль волн, будто с минуты на минуту ожидал оттуда условного гудка или выстрела. Вполне возможно, этому суровому человеку тоже было необходимо убедиться, что море – на месте. Его единственное, его собственное море, которое никогда не врет и все время меняется, при этом оставаясь неулыбчивым и неизменным. Украдкой наблюдая одноногого моряка, капитан думал о том, что в жизни человека на самом деле есть всего один выход – выход к морю. А все остальное – ложные пути, фальшивые двери, фантомные выводы и самообман.
2
Растрепанная, в мокром халатике, изорванном в лохмотья во время трехдневного буйства в бухте, Алевтина опять одиноко мечется по берегу. Давным-давно распугав людей и чаек, неторопливых прибрежных лебедей и мерцающих на отмелях мальков, Алевтина пинает на пляже пластиковые бутылки, подгнившие ветки и кочки песка. Иногда она всхлипывает и завывает, утирая ладонью сопли и слезы. Наедине с встревоженным морем и басисто гудящим за спиной приморским парком Алевтина разговаривает сама с собой, приглушенно грубит сквозь зубы. Снова рассвирепев, выкрикивает бессвязные угрозы. Сплевывает на песок. Повернувшись в сторону городка, сурово поджимает губы и грозит кому-то большим белесым кулаком.
Потом, в один какой-нибудь миг, обессилевшая Алевтина опускается на выброшенное из моря почерневшее бревно. Или со всей силы грузно обваливается на осыпанный дождем и хвоей песок. Хватается руками за голову. Запускает толстые грязные пальцы в перепутанные патлы. И сидит неподвижно, рассматривая случайный слюдяной камешек, раковину или синюю крышечку от бутылки. Тем временем штормящее море медленно успокаивается. Утомившиеся волны на глазах опадают. Злой ледяной ветер с растопыренной чешуей, споткнувшись в полете, неожиданно зависает над полоской пляжа, будто засмотревшись вдаль. Туда, где несколько храбрых чаек кружат над южным молом, выхватывая из вод оглушенную штормом рыбу. Или туда, где полчаса назад на вершине Сварливой скалы сосны качались из стороны в сторону, изо всех сил цепляясь крючьями корней за камни, угрожая обвалиться, утянуть за собой увесистый валун, разбудить оглушительный камнепад.
Обессилевшая Алевтина долго сидит на берегу, не замечая, как свинцовое небо дня проясняется, попутно укутываясь в бледно-розовые и пепельно-лиловые вуали заката над смирившимся, неохотно выздоравливающим после трехдневного шторма морем.
Ночь разливается повсюду. Разбрасывая по небу свои черные корабли, ночь сменяет холодом и тьмой Сварливую скалу, южный мол и приморский парк. Ночь воцаряется на берегу и над волнами, изредка пронзаемая отсветами фонарей городка, оранжевыми вспышками южного маяка, редкими синими искрами северной смотровой башни, тусклыми прожекторами кораблей и паромов – там, вдали. Окутанная долгожданной теменью, растрепанная и поникшая Алевтина обнимает себя руками за плечи. И нехотя плетется в сторону соседней бухты, на мутный свет прожектора геологической станции, всхлипывая, завывая, порывисто шлепая босыми ножищами по ледяному бархату песка, по самой
