Их зачем-то регулярно показывали после семи вечера, и я долго не мог понять, что это за геи такие, зачем мужики целуются, а потом спят вместе. Поэтому стал просто переключать на что-нибудь другое. В основном на мультики и разные фильмы ужасов и катастроф.
В садик я не ходил по причине заболевания сердца. Врачи долго колдовали надо мной и удивлялись: почему вполне здоровое сердце ни с того ни с сего вдруг путает систолу с диастолой? Прописали мне какие-то лекарства. То ли от них, то ли от постоянного сидения дома, но я стал толстеть. В начальной школе это было не очень заметно, но я быстро менялся в большую сторону, и к девятому классу уже весил девяносто килограмм при росте сто семьдесят пять. Одноклассники надо мной немного подтрунивали, но особо ко мне никто не лез. Учился я плохо (Как сказала моей маме директриса: « Ваш сын не воспринимает действительность, он близок к аутизму». Мама плакала, мы ходили по каким-то врачам, но результат был почти нулевой.), приятелей у меня не было. Самым близким был Паша Григорьев, да и то лишь потому, что жили мы с ним в одном доме и в школу и обратно ходили вместе. Так что, кроме своего живота я выделялся среди школьников только знанием английского языка да умением хорошо плавать. Нормы ГТО я, конечно, не сдавал. В колледже два года просидел на первом курсе, потом немного втянулся и закончил со средним баллом 3,5. Но к тому времени со мной уже не было Джонни.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, он умер. За неделю до этого он сильно напугал маму, заговорив с ней на незнакомом языке. Слов я не расслышал. Помню громкий мужской бас на кухне, мамины вскрики, упавшая ложка… Джонни к тому времени перестал пахнуть, и вообще, вёл себя как-то вяло, хотя батарея показывала полный заряд. Потом он ещё несколько раз разговаривал о чём-то с мамой своим изменившимся голосом, а мама своим тоже изменившимся голосом, прикрыв двери, кричала на него на кухне так, словно это был не робот, а вор, пойманный за руку. На меня Джонни вовсе перестал реагировать, а вскоре замер, уставившись в стену своими чёрными зрачками с многократным зумом. Я умолял маму отнести его в ремонт или пригласить её знакомого программиста с секретного завода. Но мама сказала, что этот робот рассчитан только на пятнадцать лет работы, и его время истекло. На вопрос: нельзя ли купить другого такого же? – она ответила, что даже не представляет, где их делают или продают. Вечером она завернула тело в мешок из-под картошки, увезла его на своей машине к бухте, и там бросила в воду. А потом всю ночь на кухне пила виски и плакала. Несколько раз заходила ко мне в спальню, гладила по голове, и шептала заплетающимся языком:
–Боже мой! Бедный мой Вовчик! Что я, дура, натворила! Не будет мне прощения, листик мой! (Она иногда называла меня листиком. Меня это жутко бесило!)
А я, помню, тоже весь в слезах, говорил ей:
–Ну, поехали, достанем Джонни! Может, его ещё можно починить!
–Нет, Володя, починить уже ничего нельзя!
Оставшись
