в коробке.
Сгорело бабушкино подвенечное платье.
Сгорела отцовская парадная фуражка, которую на похоронах прибивали к крышке гроба.
Сгорел старинный приемник деда – ламповый в тумбообразном деревянном корпусе: хрустнул под ногой динамик, прокричавший в сорок первом про войну.
Он подобрал из дымящихся еще угольев ослепший цейссовский бинокль – дедовский трофей с первой германской.
Долго смотрел на вскипевший термометр.
Лики икон преобразились в черные угольно-растресканные доски.
Сгорели мамины портреты, рисованные ее женихами и тайно хранимые за подложками рам прабабушкиных и прадедушкиных дагерротипов, которые тоже превратились в пепел.
Из-под груды недосгоревших книг он вытащил мокрую флотскую шинель с погонами лейтенантской младости, обгоревшими, словно в корабельном пожаре. Там, в отсеках подводной лодки, его хранили от огня бабушкины молитвы.
Огонь – одна из ипостасей смерти, смерти скорой и всепожирающей.
Сгорело все, сгорело прошлое, сгорела память предков, сгорели вещи, хранившие нежный запах детства и аромат юности, тепло бабушкиных рук и материнской груди…
Сгорели письма и дневники.
Сгорели мамины вышивки болгарским крестом и школьные портфели, курсантские конспекты и семейные фотоальбомы. Сгорела вся та рухлядь и весь тот хлам, который периодически вывозился из московских квартир – на дачу, и дороже которого, когда он исчез, ничего не осталось…
Сквозь шок ужаса к сердцу прокрались первые змейки боли. Олег тихо застонал.
Кто-то обнял его за плечи… Тимофеев.
– Не надо ни к чему привыкать, старик. Даже к собственным ногам, – притопнул он протезом. – Россию потеряли, не то, что дом. Пошли ко мне… Замоем это дело.
Они медленно побрели в город, на Вокзальную, где жил бывший майор.
«Ну и что, – утешал себя Еремеев, – во все смутные времена гулял по Руси красный петух. И в семнадцатом усадьбы горели, и теперь полыхают… Прав майор, сначала Россию потеряли, а потом и дома».
– Ты хоть можешь предположить, кто поджег? – спросил Тимофеев.
– Кандидатов предостаточно. Толку мало.
– Ты же следователь. Сам себе помочь не можешь?
– Не могу.
– Почему?
– Потому что сапожник всегда без сапог. Я не помню, чтобы в моей практике рассматривалось хоть одно дело о поджоге.
– Поджогов, что ль, не было?
– Сколько угодно. Но когда горят частники, как я, государству это по фигу. У нас частная собственность с семнадцатого года не в чести.
– Опять ты свою белогвардейскую волынку завел, – проворчал Тимофеев. – И как тебя, такого антисоветчика, в Афган выпустили?
– Врачи шибко нужны были.
– Это точно, – вздохнул
