>Конечно, я и читатель тоже, прочитав первые строки повести, начнет искать именно французский фильм «На Алжир никто не летит». И найдет «Битву за Алжир» 1966 года. Главный герой почти весь фильм в опасности, находится под арестом. Думаю, вкус к новой прозе Павла Мейлахса так и начинается: с тонкого несоответствия грезы и чего-то вне грезы, что условно называем реальностью.
Реальность растет из грез, берет язык как материал, и на хорошей скорости разворачивается перед читателем драма отношения человека и его грез. Пожалуй, это основное, о чем стоит говорить: человек и его грезы. Будь это предстоящее замужество, покупка автомобиля или просто отпуск. Такой искренней, щедрой, самозабвенной психофантастической прозы крайне мало, и это действительно острые ощущения в чтении. Однако вполне понятные любому человеку, знакомому с действием алкоголя и чего-то подобного.
«Бессмертны все, смертен я один», – этот голос нужно было услышать из глубины, где звук практически не отличим от звука, где все началось и все закончится. Мейлахс не описывает (людей, отношения, алкогольный психоз), не придумывает (хотя грезы летят на него, как бабочки на свечу), не ждет (вдохновения, понимания, читателя). Он беседует. Он даже собеседует. С неким мглистым мраком («Мне дали жизнь, а она оказалась мне не нужна»), где находится все, чему он был причастен, и отчасти – чему нет. Говорящий в повести (его можно назвать героем, он любит и ненавидит, надеется, ждет, вспоминает) пророчествует. Не что-то или кому-то конкретно, он изображает пророчеством жизнь современного человека, и страннопридуманный фильм 1966 года тут полная и очень удачная метафора.
Это проза-беседа, и вопрошающему отвечают. Не прямо, прямой ответ исключен, что вызывает у вопрошающего новые волны возмущения и страданий, а косвенно: в образах, сюжетах, притчах, словечках. Повесть завораживает неравными фрагментами, как только что порезанное, еще горячее изделие из теста, нечто древнее и уже неотделимо-обыденное. Она как бы сама распадается на эти фрагменты, с четко (однако не без изящной мягкости) оформленными краями – это края ломтей, идущих от следа, которые оставил на снегу уходящий за горизонт сюжет. Возникает интереснейший эффект: герой движется, но кажется неподвижным. Пространство вокруг него тоже движется, но кажется почти неподвижным, что создает в восприятии некую вибрацию: вроде и понятно, вроде и нет, но чтение все равно идет дальше. В описании речи одной из персонажей, Кати, оставшейся живой после падения с одиннадцатого этажа, дана почти прямая подсказка.
У этой повести есть четкая сверхзадача, если так можно выразиться о литературном произведении, но в самом тексте ее не найти. Она избегнута, как герой избегает алкогольно-синей энергии. Однако она есть и дает о себе знать в каждом фрагменте. Говорящий волею обстоятельств ввержен во все бедствия мира, затем почти всю повесть сидит на незастеленной кровати и осознает свою беспомощность, размышляя о вещах, превосходящих разум. Но он не один. С ним беседуют, его окликают, его зовут, наконец. И показывают, когда оборачивается, самых разных чудищ, созданных причудливой и скорой на выдумки рукой. Чьей? Герой в тревоге. Его сердце разбито горем. Он пророк, но пророчествовать не хочет. Он утратил все, как некогда Иов, и в последней трети повести вспоминает былые пышные пиршества. Но он довольно холоден к вопросу праведности и греха, он ищет чего-то большего сердцем, а передать читателю жар этого поиска – та самая задача.
Язык повести свободный и гибкий, он без напряжения передает и статуарный питерский пейзаж, и плазменные импульсы близкого припадка, и фосфорические грезы. Однако есть весьма любопытный редкий момент. Всю жизнь живущий в Петербурге автор пишет как человек, который очень долго прожил за границей. Почти неуловимые сбои в порядке слов создают ощущение нездешней речи. Либо от долгой жизни за рубежом говорящий забыл язык (начало повести склоняет читателя к тому, чтобы так и подумать), либо сквозь подогретые бредом слова прорывается нечто больше человеческой речи. «Я твердо зашагал назад в учреждение, но темная комната с белыми окнами долго не оставляла меня, лишь к вечеру она уже не представала перед моими закрытыми глазами». «Комната долго не оставляла меня» – даже в средних виршах теперь так не пишут. Но здесь эта полуфраза стоит на отведенном ей месте, слова просто невозможны в другом порядке.
Проза городская, даже этническая. Так хорошо чувствовать и дать читателю Петербург, чтобы его глаза и руки ощущали этот город, нужно умудриться, получить дар. Однако говорящий поправит: «Талант, призвание… Какая ерунда! Да таких вещей и нет на свете. А что есть? Правильно. Специальность». Резкая, неприятная мысль. Как петербургский ветер. Действительно, зачем далеко ходить? Вот прекрасно, мастерски написанный психологический триллер, сюжет его скрыт – и вперед, читатель. Здесь много искусных ловушек и много уровней. К концу повести они становятся все выше и тоньше, поди успей пройти все. Но говорящему удается. И читателю, вероятно, удастся тоже.
Наталья Черных
На Алжир никто не летит
«На Алжир никто не летит».
«Культовый французский
