усадил меня в одно из темно-коричневых кожаных кресел, стоявших возле стола.
– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросил он, наливая себе виски.
– Нет, спасибо. Не сейчас.
Кубики льда потрескивали, опускаясь на дно бокала.
Он спокойно устроился в кресле и отпил глоток, а я пытался понять, что же меня ожидает.
– Ладно, слушай. Вот что я хочу тебе предложить. Сегодня ты начнешь с того, что расскажешь мне о своей жизни. Ты говорил, у тебя куча неприятностей. Я хочу знать все. Не будем строить из себя юных недотрог. Не бойся мне довериться. Я в своей жизни повидал столько гнусностей, что меня уже ничем не удивишь и не шокируешь. Но и не пытайся прибавлять подробностей, чтобы оправдать то, что ты пытался сделать вчера. Я должен разобраться в твоей истинной личной истории…
Он замолчал и отпил еще глоток.
Было что-то непристойное в том, чтобы рассказать свою жизнь незнакомому человеку, позволить ему заглянуть по другую сторону ежедневной рутины: работы, разговоров, деловых встреч. Я боялся ему довериться, словно в результате он получит надо мной особую власть, но в конце концов решился, перестал мучить себя вопросами и заговорил. Наверное, я согласился открыться еще и потому, что не чувствовал себя «на ковре». Меня никто не судил. Надо было принимать условия игры, в которую я вступил. И потом, если уж ты перешагнул через стыд, все-таки здорово, что у тебя есть по-настоящему внимательный слушатель. В жизни нечасто выпадает такая возможность. Чувствовать, что кто-то действительно хочет тебя понять, проследить все изгибы твоей мысли и глубины души… Такая прозрачность личности освобождает и в какой-то мере возбуждает.
В замке, как я про себя назвал жилище Дюбре, я провел весь день. Дюбре говорил мало и необыкновенно внимательно меня выслушивал. Мало кто из людей способен так долго сосредоточивать внимание на чем-то одном. Спустя час или два с начала нашей беседы к нам вошла дама лет сорока на вид. Он сдержанно представил ее:
– Это Катрин, я ей полностью доверяю.
Дама была сухопарая, уныло одетая, тусклые волосы небрежно забраны в узел. Похоже, вид ее означал презрение ко всем женщинам на свете. Она вполне могла бы быть дочерью мадам Бланшар; по крайней мере, их роднил темперамент. Она пришла просить совета у Дюбре, показав ему несколько строчек, написанных на листке бумаги. Мне их разглядеть не удалось. Для жены она вела себя слишком холодно и отстраненно. Кто же она? Сотрудница? Ассистентка?
Наш разговор, точнее мой монолог, возобновился через час после обеда. Обедать мы спустились в сад, в беседку, что было очень удивительно в самом центре Парижа. Катрин присоединилась к нам, но особой словоохотливостью не отличалась. Зато должен сказать, что Дюбре болтал без умолку, сам задавая вопросы и сам на них отвечая, словно стремился вознаградить себя за долгое молчание. За столом прислуживал другой лакей, не тот, что встретил нас в холле. Экспансивные манеры Дюбре резко отличались от спокойной сдержанности
