и на какое-то время погружается в описанную мной историю. Я сижу тихо рядом, наслаждаясь витающей в стенах вокзала жизнью.
– Не поверишь, но я решил дать тебе последнюю запись, потому что в других – столько ошибок, что их читать невозможно. Будто я не журналист, а второклашка какой-то. Стыд и срам, – честно признаюсь я.
– Да что вы, Андрей Иваныч… Для меня это не имеет значения. Мне ж главное – суть! Я читаю сейчас, и мне ваши ошибки совершенно не мешают.
– Это потому, что их там почти нет.
– И я о том же… – поддакивает Лёша мне. И по тому, как он это делает, я понимаю, что милиционер, который вряд ли блещет знанием русского языка, просто не хочет меня обижать. – Да и вообще, дались вам эти ошибки. Для этого редакторы и корректоры есть – вот пусть и исправляют.
Я посмотрел на Лёшу – он, как и прежде, бегал глазами по страницам.
– Дай-ка гляну… – прошу я его и принимаю без особой охоты отданную мне папку с черновиком.
– Дались вам эти ошибки! – повторяет он тихо и отворачивается, чтобы не мешать мне.
Я изучал свои записи внимательно, слово за словом. Вот мои пометки карандашом – что-то зачёркнуто, что-то втиснуто между строками. Но вот… удивительно! Я чуть не подскакиваю на месте!
– Лёш, извини, но я домой сейчас пойду. И… папку с собой заберу.
Он тяжко вздыхает:
– Ну, Андрей Иваныч, что вы так расстраиваетесь?! Это так важно? Вы писатель, а не лингвист!
– Не в этом дело, Лёш. Извини ещё раз, – и ухожу.
Я, сам не пойму зачем, специально оттягиваю момент, когда сяду разбираться в этой ерунде. Иду ставить чайник. Делаю на скорую руку салат из пекинской капусты, крабовых палочек, кукурузы, брынзы и сметаны. Но так и не притрагиваюсь к получившемуся чуду, сложив еду в холодильник. Лишь делаю кофе с молоком и нарезаю на тарелочку оставшийся сыр. Я всегда в еде больше остального любил сочетание сладкого и соленого.
С чашкой и тарелкой захожу в комнату, ставлю их на журнальный столик, сам сажусь в кресло и достаю из тряпичной сумки папку с черновиком последней статьи. Странные, противоречивые чувства борются внутри меня, как бывает каждый раз, когда я соприкасаюсь с опасностью (чем-то, что может изменить мою судьбу до неузнаваемости). Страх, желание бросить дурную затею, закрыв на всё глаза, и предвкушение чего-то нового, интересного, необычного, манящего вперёд, заставляющего плюнуть на инстинкт самосохранения, – и в омут с головой. Если бы я слушал свои страхи, то не пошёл бы в журналистику.
…Спустя всего несколько секунд я уже перелистывал знакомые страницы, внимательно осматривая каждый миллиметр, пробегая взглядом по строкам, силясь найти ответ.
Дело в том, что мой последний черновик, который я успел проверить, и который был выбран только лишь из соображений образцовой орфографии, сейчас ничем не отличался от тех ужасных записей «второклашки», хранящихся в других папках. Я спрашиваю, каким образом, вашу мать, за пару дней мог измениться
