метафизическом существе в нас: «Мы говорили о ней. Что составляет ее прелесть? Правдивость. И вообще что есть сущность красоты? Правда, т.е. тесное сродство с тем, что составляет сущность души человеческой; не с тем, чем мы бываем в ту или иную минуту нашей жизни, но с тем, что есть основание нашего бытия, что во всякую минуту жизни присутственно, что служит масштабом всех возможных модификаций нашего бытия… К ней нельзя иметь привязанности, не имея привязанности к чисто прекрасному. И нельзя удалиться от этой чистоты, не почувствовав себя виноватым перед нею»87. В этом же смысле говорит Жуковский о выражении лица Мадонны Рафаэля: «На лице ее ничто не выражено, т.е. на нем нет выражения понятного, имеющего определенное имя»88… Глубокая художественность Жуковского, притом всегда ровная, никогда не изменяющая себе, привела его к такому отношению к миру в целом, которое единственно представляет истинно художественное миросозерцание. «По-настоящему чувствуешь только самого себя и в физической, и в нравственной природе. Она есть только то, что мы сами»89.
«Можно сказать, что вокруг нас ничто не существует отдельно: все берет образ души нашей; все – ее отголосок; все оживляет она тем бытием, которое в ней самой таится»90. «Мир существует только для души человеческой. Бог и душа вот два существа; все прочее – печатное объявление, приклеенное на минуту»91. После всего предыдущего будет понятным, если мы скажем, что приведенные отрывки тяготеют к признанию того, что можно выразить так: весь мир есть мое созерцание, или: жизнь есть сновидение.
Жуковский – поэт вполне оригинальный. Этому не противоречит то обстоятельство, что его знают, главным образом, как поэта-переводчика. Вообще, эстетически воспринять художественное произведение – значит снова пережить в себе, проникнуться сновидением, вызвать его в себе в том виде, как оно проплывало перед душою его творца. Отсюда должно исходить и представление о художнике – исполнителе вообще, а также и о переводчике как художнике. Мысли Жуковского по этому поводу, опирающиеся на всю значительность его собственного опыта, должны быть отнесены к самым тонким и глубоким. «Переводя стихотворца, весьма полезно присоединить к основательному понятию о рифмах богатых и бедных, о цезуре, о грамматике, о том языке, с которого переводишь, и еще о том, на который переводишь, и дарование стихотворное – и чем оно ближе к дарованию образца, тем лучше для подражателя; но я позволю себе думать, что оно непременно должно быть с ним одинаково»92. Он, «наполнившись идеалом, представляющимся ему в творении переводимого им поэта, преобразит его, так сказать, в создание собственного воображения;.. когда руководимый автором оригинальным, повторит с начала до конца работу его гения»93. «Дело не в том, чтобы каждое отдельное слово оригинала было изображено таким же отдельным и то же значащим словом в переводе…
Там же.
