известного нам цивилизованного развития человека, однако невозможно отрицать наблюдавшееся развитие сознания и его функций. Прежде всего, имело место громадное расширение сознания в форме знания. Индивидуальные функции не только дифференцировались, но и в большой мере были поставлены под контроль эго – т.е. развилась воля человека. Это особенно бросается в глаза, если мы сравним нашу ментальность с ментальностью первобытных людей. Уверенность в себе нашего эго значительно возросла по сравнению с более ранними временами и совершила столь опасный рывок вперед, что, хотя мы иногда и говорим о “Божьей воле”, но уже не знаем, что имеем в виду – ибо тотчас же на одном дыхании заявляем: “Было бы желание, а возможность найдется”. Кому взбредет в голову апеллировать к Божьей помощи, а не к доброй воле, чувству долга и ответственности, разуму или интеллекту своих собратьев по человечеству?»129
Такой надежды нет у Шпенглера: избранная им методика пригодна для понимания стилистики культуры, но не ее универсального смысла: в отличие от стилистики, меняющейся с веками, универсальный смысл культуры не меняется. Я не считаю переменами акценты на разных сторонах артистического духа в разные эпохи (та же, в сущности, стилистика): есть эпохи преобладания пластических искусств, есть – музыки или словесного творчества. Мы живем в эпоху преобладания философской антропологии, а в ней с особой акцентировкой исследуются содержания индивидуального сознания как универсальной характеристики человека / антропоса. По этой причине в современной культуре едва ли не первостепенное значение приобретает поиск оснований для новой этики, вопреки суждениям Шпенглера. Это было замечено Кассирером, и это независимо, я полагаю, от него, фиксирует Юнг:
«Вполне допустима такая мысль, что придет время, когда мы будем делать добро нашему ближнему не “Христа ради”, а благодаря пониманию того, что человечество – стало быть, и мы – не могло бы существовать, если бы каждый отдельный член общего стада не был бы в состоянии жертвовать собой для других. Люди нашли бы путь к нравственной автономии, к полной свободе, если бы человек без принуждения мог хотеть того, что он по необходимости должен делать, если бы он поступал так только благодаря своему пониманию, не поддаваясь обманчивой вере в религиозные символы»130.
Напоминает слова Р. Гвардини о новом сознании европейца:
«Как‐то разговор зашел о том, что могло бы быть положено в основу этического воспитания нынешней молодежи; ответ был один: товарищество <…> Если в основе его лежит лицо, – это величайшее благо массы»131.
Похоже рассуждает один из европейских мыслителей:
«Западная культура, кризис которой мы переживаем сегодня, отличается от всех остальных известных нам тем, что, хотя и представляет собой континуум, постоянно находится в процессе изменения, даже если степень изменения не всегда одинаково очевидна. Привычное
Там же. – С. 131–132.
