вели себя беспардонно. Особенно Есаул. Развалился в кресле, словно придавив его своим могуществом, и приказывает:
– Давай, паря, пошустрей, что передать нам велено. Век тут вековать негоже нам. Пошустрей давай…
Посмотрел сомнительно на тощий конверт, который торопливо принес Мэлов, спросил с недоверчивой сердитостью:
– Все, что ли, паря? Не оболясишь?
Встанет сейчас и – хрясть кулаком между глаз для острастки. Съежился Мэлов, ответил торопливо:
– Ничего больше не велено. Как на духу…
– Из-за вот этой филькиной грамотки мандрычили да еланили? – все еще делая вид, что не вполне верит хозяину, сердито вопрошал Есаул сам себя. – Экое пустодельство!
– Важность документа не в его объеме, – попытался возразить, потрогав пальцами усы, Мэлов, но Есаул грубо оборвал его:
– Чево пустое, паря, молоть? По зряшнему делу меня Левонтьев не пошлет…
– Левонтьев?!
– А ты думал, мне, есаулу Кырену, шавка какая велела?
– Прошу, передайте, вернувшись, привет от Ткача.
– Погляди на него – Ткач! – с явной издевкой бросил, как бы призывая в свидетели напарника своего, Есаул. – Чево горболысь такая наткать может? Плодуха без мужика нагуляла, не иначе… Ну не серчай, передам твой поклон. Передам, бог даст, если выйдет годяво все.
– А где вы намерены переходить обратно?
– Эко – шустер! Мы – в пути, ты тут гвалт подымешь!
– Я к тому, чтобы посоветовать, – притрагиваясь к усам, возразил Мэлов. – Я же в курсе, где охрана слабее.
– Советчик, глянь-ко!..
Оплевав смачно и оставив три ружейных патрона, ушли ходоки. Так гадко на душе у Мэлова, швырнуть бы позеленелые гильзы с непонятным зарядом в сортир, а следом и горшок с геранью, но нет, перемогает себя страхом за возможную расплату, несет на подоконник герань, хотя темень на улице и сделать это можно утром; прячет и перепрятывает патроны не единожды и только после этого тушит лампу.
Смежил глаза – и, как наяву, рыжая лопатистая борода, глаза волчьи. Дрожь по телу. Вскочить бы, зажечь лампу, но и этого нельзя делать: поздний свет в окне может вызвать подозрение. Велики у страха глаза. Спит улочка без задних ног, никто не видел ушедших от Мэлова гостей, никому нет дела до того, горит ли у него лампа либо не горит – в каждом доме своя забота, свои житейские проблемы. Но не случайно родилась поговорка: на воре и шапка горит. Совсем не случайно.
Промучившись ночь без сна, пошел на службу. Старался не выходить из своего кабинета, не приглашал подчиненных, сославшись на срочную работу. Прополз с горем пополам день, пора и домой. А желания никакого. Тоска и страх перед наступающей ночью.
Прокоротал ее в тревоге, затем еще одну, да еще и, только когда уверился, что все обошлось, как Есаул сказал, «годяво» – хорошо обошлось, тогда успокоился.
Когда
