начали попадаться упавшие столбы, чем дальше, тем больше, и вскоре прекрасный пейзаж превратился в кладбище из одинаковых, серых, изъеденных жуками, трухлявых, гнилых поленьев. Чудный запах, незаметно истончавшийся по ходу пути, окончательно пропал. Поль остановился и огляделся. Теперь весь мир вокруг был похож на кладбище или болото. Серое, грязное, вонючее.
Поль сделал шаг назад и наступил на гнилой, почти разложившийся ствол и, приглядевшись, с ужасом, пробравшим его до холодного пота, увидел – нет, даже не увидел, а каким-то образом почувствовал, узнал – в этом вонючем месиве из трухи и грязи Клауса Штольца, а в другом, лежавшем рядом, но пока еще не таком трухлявом и все еще живом, себя! Тот же овал лица, те же брови и глаза, плечи и руки, похожие на старые, высохшие ветви. Ощущение было настолько ярким и убедительным, что не требовало никаких пояснений. Это был он – Поль! И это было по-настоящему страшно!
Неожиданно пришла мысль, что это всего лишь сон, и, чтобы кошмар пропал, надо проснуться. Поль сделал усилие и… не смог. Он попытался проснуться еще раз, но результат был тем же. И тогда Поль опустился на колени и заплакал. По-настоящему, как в детстве, которого он почему-то не помнил. Он плакал и плакал, и не видел, как одна из слезинок упала на умирающий ствол, и в том месте, где она упала, проклюнулся робкий зеленый росток, и голос, показавшийся удивительно родным и близким, позвал его необычным, но таким знакомым именем:
– Пашка!
Глава 3. Пашка
Сентябрь 1918 года выдался на Вятке дождливым и холодным. Уже пару раз пропархивал снег, но напугать никого не мог. Поскольку все знали, что снег ляжет не раньше праздника Покрова. Как было испокон веков. Хотя находились те, кто утверждал, что теперь, при новой власти, все будет по-новому. Сначала она ввела новый алфавит, затем календарь, а теперь добралась и до Бога. Никому не дает спуска – ни торгашам, ни кулакам-мироедам, ни бывшим царским чиновникам, ни попам. Старики говорят – это не к добру, а молодым даже интересно, что дальше будет?
Пашка провел рукой по запотевшему стеклу. За окном, в морозном, осеннем сумраке проступили очертания улицы и соседского дома, притулившегося на краю глубокого оврага, и за ним старой каменной церкви, в которой когда-то его крестили, после чего раз в год, на великое говение, водили к причастию.
Поначалу это даже нравилось. В церкви сладко пахло воском, красиво горели свечи, а после причастия певчие и, особенно, мать Манефа, всегда угощали печеньем и конфетами. Пока однажды, три года назад, старый поп не сказал, что теперь Пашка уже взрослый, вывел его из очереди, завел за киот с иконой Богородицы и, поставив перед лежащими на аналое Евангелием и крестом, спросил, чем тот согрешил. Пашка растерялся и ответил честно: «Не знаю». «Ну, так иди и подумай», – сказал поп и не допустил его к причастию, конфетам и печенью. Так было обидно! Особенно, когда поповский
