Мать сестры Даниэлы – героиня Израиля, она сражалась в Варшавском восстании с нашей мамой… – капитан Кардозо пожал плечами:
– Я атеист и я обязан позаботиться о твоей безопасности, падре, – он потрепал брата по плечу, – не забывай, что тебя никто не лишал израильского гражданства.
Шмуэль давно получил ватиканский паспорт, но не отказался от старых документов.
– Ты моя ответственность, – брат рассмеялся, – я твой сторож, как ты был моим в Африке, – он налил Шмуэлю белого бордо.
– Я могу ее проверить, – небрежно заметил брат, – я появлюсь в Риме на несколько дней, якобы по делам курии. Если наша монахиня задалась целью залучить тебя в постель, она такой возможности не упустит… – Шмуэль ткнул окурком в пепельницу:
– Я тебе запрещаю, – коротко отозвался он, – нельзя сбивать с пути слепого, как учит нас Писание, нельзя подвергать человека, стряхнувшего путы плотских соблазнов, еще одному испытанию. Хватит об этом, – решительно добавил епископ, – я не собираюсь поддерживать слухи, не имеющие под собой никакого основания… – брат принялся за сырную тарелку.
Иосиф неслышно буркнул: «О чем ты, святоша, еще пожалеешь».
Сквозь тонкие гардины пробивалось полуденное солнце.
Гостиница Ханы стояла по соседству со станцией метро Abbesses, в узком переулке, карабкающемся на вершину холма. Девушка весело говорила, что знает район до последнего камня:
– Здесь жил Аарон, когда работал в Париже, – ее каблуки цокали по булыжнику, – до войны здесь пела Момо, – они с Виллемом нырнули в прокуренный бар.
– Дате, – парень за стойкой расплылся в улыбке, – добро пожаловать домой… – он пустил по темному дубу два стакана перно, – фортепьяно и аккордеон без тебя заскучали… – на Монмартре Дате не была звездой Бродвея и Голливуда:
– Я здесь выросла, – она выбрала аккордеон, – подростком пела я по барам, как Момо. Здесь я дома… – Дате уселась на расшатанный стул, – я могу быть собой, а не играть роль, как рядом с Краузе… – ей не хотелось думать о немце.
Черное платье обнажало острые коленки. Она пела старые песни Момо, хрипловатым, низким голосом:
– Я ни о чем не жалею, – поймав тоскливый взгляд Виллема, Хана отвела глаза, – надо жить здесь и сейчас… – ее долго не отпускали с маленького подиума, завешанного старыми киноафишами. Аннет Аржан носила старомодное декольтированное платье: «Человек-зверь, 1938 год».
По дороге в отель Хана показала Виллему одну из мастерских, где работала мадемуазель Аржан:
– Она еще застала стариков, – задумчиво сказала Хана, – помнивших Модильяни. Она позировала Сюзанне Валадон, став одной из последних ее натурщиц, ее писали Пикассо и Жорж Брак… – Хана добавила:
– Я тоже бегала на сеансы в студенческие годы. Для актрисы это хорошо, – она коротко улыбнулась, – лучше чувствуешь
