align="center">Глава 2. Шартр
Скрипела повозка, вздыхала кручением колес, мы с Хорхе ехали и ехали на юго-запад, и ехали, и ехали, и дышали усталыми полями, ссохшимися колосьями. Ледяная вода из ручья в ладони, раскрытые ковшом молитвы, серебряный лед в полное дорожной пыли горло. Отец несколько раз проезжает нужный поворот к реке, хотя, по его словам, когда-то знал тут каждое дерево. Мы сбиваемся с пути и останавливаемся у горного ручья на отдых.
– Глаза совсем не те, что раньше, – жалуется Хорхе, набирая воду про запас.
Поплутав немного, мы выходим на нужную дорогу. Второй и последний раз спешиваемся у реки.
Завидев еще издалека Шартрский собор, я обомлел.
Ничего подобного раньше не доводилось видеть. Изящный, легкий, и в то же время запредельно высокий, собор казался стрелой, направленной прямиком в небо. Фасад, украшенный скульптурами, был словно сдавлен с двух сторон крепкими массивными башнями, покрытыми тончайшими стрельчатыми шатрами. Величавый, благородный и невыносимо прекрасный – вот каким он был, подлинный Дом Бога.
– Что это? – дернул я рукав Хорхе.
– Он красавец, не зря про него столько говорят, – сощурился аббат, глядя на величественное здание. – Страшный случился пожар, от старой церкви сохранились разве что крипта с фасадом. И тех бы не осталось, если бы Священная Плащаница Девы Марии…
– Она хранится здесь?
– Именно, Ансельмо! Что и спасло дом божий. Заново отстроили на одни пожертвования. Говорят, жители сами доставляли камень из окрестных каменоломен…
Впервые мне было не до Хорхе.
Насколько внушительным был собор, настолько же он воспринимался совершенно нематериальным, оторванным от бренного мира, от погрязших в грехе людей. Все его пространство стремилось вверх так истово, будто земная жизнь настолько опротивела собору, отчего он и решил насовсем с ней распрощаться, сосредоточившись на одном только небе.
Квадривиум, который извечно несправедливо был на вторых ролях моего быта, с его геометрическими и арифметическими причудливыми положениями, весь был воплощен в этом соборе. Божественный порядок им олицетворялся. Священные тайны в нем хранились. Душа воспаряла ввысь вслед за движением глаз. Он был Вселенной, он был всем. Он был одной доминирующей над всем миром линей – великой и благородной – вертикалью.
Он мог меня поцарапать, или ранить, или проткнуть.
И он уколол меня в самое сердце – с того момента я точно знал, что никогда не буду монахом.
* * *
Недостижимое небо, любой ценой отчаянно стремлюсь я к тебе.
Вырастая на земле, лишь в небе начинаю я настоящую жизнь, я выгляжу трагическим в своем порыве, я кажусь поэтом во власти вдохновения, я откидываю реальность, которую ненавижу, и вижу – сам себя! – высоким и прекрасным
