напечатанного в «Новом мире» (о русских чистых душою стариках, переехавших на Кубань), в прозе Лихоносова крепнет и растет главная сквозная мысль, можно сказать, мысль евангельская: «Любите друг друга». Недаром одна из его лирических повестей так и называлась: «Люблю тебя светло». Этим же началом насыщены и другие произведения: «Марея» («Не обижайте друг друга»), повесть «На долгую память» («Сроду надо было кого-то жалеть»). И закономерно, что книги Лихоносова так пришлись по душе архиепископу Сан-Францисскому Иоанну (князю Шаховскому), писавшему стихи под псевдонимом Странник. Поэзия прозы и то же странничество – но уже к истокам великой русской советской литературы, обозначенной именами Сергея Есенина и Михаила Шолохова – вывели Лихоносова к философско-патриотическим обобщениям, к раздумьям о судьбе России и ее духовным началам. – повести «Осень в Тамани», «Элегия».
Постигая, что вся наша отечественная литература, а шире – культура обязаны крестьянскому корню, сам крестьянский сын, Лихоносов (как и другие талантливейшие писатели, его сверстники) вовсе не был только «деревенщиком», куда без обиняков пыталась загнать его рутинная критика. Это опровергается широтой диапазона его творчества, хоть и начинал он в самом деле с сельских рассказов и повестей: «Брянские», «Что-то будет», «Чалдонки». Но и они шире чего-то сугубо крестьянского, отраслевого. А повесть «На долгую память»?
Поездка в Тамань, в этот древний тмутараканский уголок, и посещение рассказчиком имения Осиповых-Вульф Тригорское становится поводом для размышлений о России, отошедшей, отзвучавшей и тем не менее близкой и дорогой русскому сердцу. На единой мелодии построена «Элегия», вся пронизанная мягким предвечерним светом, тихою грустью сопричастности к миру пушкинского круга. «Элегия» отмечена обилием света, мыслей, строгостью языка, истинно волшебных оборотов, передающих волнение души вблизи природы, истории, России. Не зря же, по припоминанию В. Распутина, этот мелодичный шедевр очень любил композитор Георгий Свиридов.
Превосходны поздние произведения В. Лихоносова: «Мой Бунин», «Ле регрэ» (писать по-французски. – В.Л.), «Привет из старой России».
Мы не касаемся здесь его романов: «Когда же мы встретимся?» и «Наш маленький Париж», отмеченных многочисленными наградами.
Чистый, добрый и нежный талант В. Лихоносова принят читателями разных поколений.
1976, 2006 гг.
Брянские
По осени на деревне темнеет рано, все заметней убавляется день. И какая запустелая тишина тогда вокруг их хатки, что стоит на горе, высоко над нашей низиной, в окружении леса, откуда засветло видится вся курчавая рыже-крапленая округа.
Пока я прохожу засыхающее поле, прыгаю по камням и отмели через речку, пока кружу, опускаюсь и поднимаюсь по хуторской дороге мимо домишек и взбирающегося по горке леса, пока медленно, врастяжку, бреду, прячась в густой тропе, цепляя за ветки и принимая на плечи, на голову осенние листья, и выхожу к их дому на свет окошка, уже пологом стелется ночь, такая пустая, похолодавшая, а над низиной, на той стороне, повисает тяжелая искрасна-смуглая луна.
Как хорошо-то у них, как здорово проходить по двору с пряслами, опять видеть корову под шелковицей, бабку за дойкой, старика, сидящего на земле, приморившегося за день на выпасе, здороваться, садиться рядом или валиться спиной на траву, видеть густо посыпанное звездами небо, а после брать ведерко и, сделав несколько шагов, нагибаться под ветками, щупать тропу к роднику у белолистки и, черпая воду, вдыхать сырой запах с исподу. Кажется, никогда бы не оставил этого места, ни на какие городские прелести не променял этой тишины и одинокости леса, их комнаты с кислым запахом, с двумя окошечками на огород и вниз на долину.
Когда я иду к ним, всегда думаю, что согласился бы купить у них эту хату и пожить в одиночестве хотя бы до весны, пока что-нибудь не переменится и пока не наснятся в тоскливые ночи другие места.
Но всего в жизни не предусмотришь, и вот иду я к ним этой осенью в последний раз – попью молочка, угощу деда сигаретами, напишу под диктовку письма их детям. И все.
Знакомы мы давно, говорим уже мало, скупо, и все равно мне уютно бывать у них. Потому что мы почти свои и все нам понятно друг в друге. Я обычно сижу и как-то благодарно-радостно гляжу на бабку: как она процеживает в крынку вечерошник, изредка замолвит про день, про письма, то посмеется, то попечалится, то удивит словцом брянским, а старик дремно пережидает на кровати, бесконечно чадит махоркой и о чем-то думает.
– О чем думаете, Терентий Кузьмич?
– Ни о чем, Иванович, – просто откликается он. – Ни о чем.
Ему семьдесят четыре года, он сухощав, тонок лицом, глаза синие, были детскими, но они усталые, уже вековые. Родом он с Брянщины и лишь пятый год, как приехал на Кубань – сперва погостить к дочке-вдовушке, но потом, осмотревшись, остался насовсем. И до сих пор не выпускает из рук бича, до сих пор
