тря на изысканную первую половину своего названия, выпускает только водку. Да еще, кажется, какую-то фруктовую наливку на местном сырье и спирт.
Благодаря этому заводу жизнь нашего городка протекает весьма разнообразно… Это по мнению населения. А для нас – работников поселкового отделения милиции – это разнообразие выходит боком. Ничего серьезного, как правило, не происходит, но каждый день получается так, что мужики – конечно, не все – в конце смены заворачивают в цех готовой продукции. Достав из кармана уже усохший, припасенный с самого утра огурчик, стряхнут с него табачные крошки и пропустят кто сколько может, чтобы «по струнке» пройти по заводскому двору. В проходной они еще должны «по-благородному» раскланяться с Трофимычем – вахтером, завзятым трезвенником. А за воротами уже сам себе хозяин. Хоть стой, хоть падай. Твое дело, да еще наше, органов милиции. Поэтому и веселятся все кроме нас. А мы ведь тоже как-никак мужики, но при таком положении в городе обязаны быть все время начеку.
Случаев воровства нет, так как все друг друга знают. Хулиганства, такого настоящего, тоже нет по тем же причинам.
И кто бы мог подумать, что в нашем беспокойном, но веселом и беззлобном городке могут случиться события далеко не веселые?
Это произошло в конце августа 1970 года. Я зашел в Дом культуры. Была суббота, и после японской кинокартины «Красная борода» намечались танцы. А там всякое может случиться, притом после такой картины, где сплошные переживания в двух сериях… Я иногда хожу на танцы, хотя наши девушки уже давно махнули на меня рукой как на жениха. Может быть, и справедливо… За всю мою тридцатидвухлетнюю жизнь у меня еще ни разу не возникло желания жениться. И тем не менее я регулярно хожу на танцы и объясняю это сам для себя служебным рвением.
Не успел еще инструментальный квартет из заводской самодеятельности закончить вступительный вальс, как кто-то ворвался в фойе и закричал, что человека убили.
Все сразу бросились на улицу. Мне с трудом удалось обогнать толпу и присоединиться к бегущим впереди двум или трем парням. Лучи их электрических фонариков метались по дороге, заскакивали на штакетник, освещали открывающиеся окна и бледные, испуганные лица в них. Первомайская улица начинается с Первомайской площади, где расположен клуб, и прорезает весь город почти до конца. От нее отходит множество переулков. Они вырастают из Первомайской часто по правую сторону. И улица от этого похожа на гребешок. Я бежал, светил себе под ноги фонариком и думал: в каком же переулке это произошло?
Слово «убили» я, конечно, не понял буквально. Я был уверен, что кого-то крепко стукнули и теперь он сидит у забора и никак не может понять, что с ним случилось. У меня и в мыслях не было, что в нашем городке могут кого-то убить. И единственное, что меня беспокоило в то время, это как бы не пропустить нужный переулок. В клубе в сумятице кто-то называл Кривой или Овражный. Они расположены рядом, чуть ли не в самом конце улицы.
«Ну ничего, – думал я, – кто-то должен быть на месте происшествия, а фонарь у меня хороший, осветит весь переулок».
Сзади слышался топот настигающей меня толпы, раздавались возбужденные выкрики, и десятки фонариков освещали мне затылок. В Кривом переулке все было спокойно, только щелкали запоры на окнах и в домах, то в одном, то в другом загорался свет.
«Вот, – думал я на бегу, – весь город через пять минут будет на ногах, а потерпевший, может быть, уже убрался восвояси. Вот теперь разговоров-то будет! Может, и до области дойдет… Сейчас посыплются звонки, и Зайцев из областной прокуратуры будет отравлять наше существование своим юмором».
В Овражном переулке светили три карманных фонарика и слышались приглушенные голоса. Никакого оживления, скорее, наоборот, фонарики не двигались, а голоса звучали странно тихо. Еще не добравшись до места происшествия, я, как и ожидал, увидел темную фигуру сидящего на земле спиной к забору человека. Когда я подбежал, осветил его лицо и нагнулся, чтобы лучше рассмотреть, меня как будто ударили по глазам. Лица у сидящего на земле не было…
Я заставил себя наклониться еще раз. На месте лица темнел мокрый провал. Нетронутым оставался только лоб. Рубашка и пиджак были залиты кровью.
Я попросил одного из парней сбегать в отделение и вызвать машину. Потом осветил лица тех троих, которых застал около трупа. Я хотел записать их фамилии, но подумал: «Зачем? И так знаю». Потом спросил:
– Кто первый увидел труп?
Как-то неудобно произносить это слово – «труп». Из толпы вышли двое. Их тоже осветил и тоже не стал записывать, а только попросил пока никуда не уходить. Это были парни из заводской дружины.
– Ребята, сделайте так, чтобы в переулке никого лишнего не было.
Ко мне подошел хирург из нашей больницы.
– Разрешите.
Я посветил фонариком. Хирург наклонился, нащупал запястье и через мгновение положил руку убитого
