астливое детство, тревожное отрочество, дерзкую юность, взросление, когда? Жизнь пролетела. Похоронил родителей, многих родных и близких, стало вокруг пусто, и понял, что мир вытесняет меня, моё земное время кончается. Его и не запасёшь, над ним мы не властны.
То ругаю себя за прожитую жизнь, то оправдываю, то просто пытаюсь понять, так ли я жил: и при социализме, и при капитализме, и при нынешнем сволочизме. И сколько же поработал сатане льстивому, прости, Господи! Сколько же грешил! Господи, прошу, пока не убирай с земли, дай время замолить грехи.
Ощущаю себя жившим всегда. Тем более много по ходу жизни занимался Античностью, ранними и Средними веками новой эры, и девятнадцатым веком, и тем, в котором жил, и тем, в который перебрался. Прошел все прежние центры мира, коими бывали Александрия и Каир, Вавилон и Дамаск, Пальмира и Рим, а теперь что? Нефть? Кровь? Туризм?
Сидел на берегах Мертвого (Асфальтового) моря, вглядывался в его мутные скользкие воды. Видел чёрные пески берегов острова Санторини, остатки затопленной Божиим гневом Атлантиды, ходил по склонам Везувия, пытаясь представить, как Божье возмездие сожгло развратную Помпею.
Стоял у Голгофы и понимал, что именно из-за меня Он взошел на Крест. А потом по воде и суше стремился вослед Первозванному апостолу Андрею, погружался в купели Херсонеса и Днепра. Представлял, что таскаю камни для строительства и Киевской и Новгородской Софии, иду с переселенцами в Сибирь, стою с самодельной свечой на освящении деревянных часовен, а века погодя – и каменных храмов. Это я, грешный, стремился на исповедь к кельям преподобных старцев и причащался Тела и Крови Христовых то из простых, то из золотых чаш, опускался на колени перед светлыми родниками и байкальскими водами. И летал над землёй вначале на парусиновых, а затем и на металлических крыльях. Неслась подо мной карта мира полушарий. Взлетевши в Руси, приземлялся в России…
Полное ощущение, что пришёл из глубины тысячелетий и иду в другую глубину. Но вверх иду или вниз? Как все понять? Барахтаюсь в бегущем времени, как в течении реки, и считаю, что живу в настоящем. Но нет же настоящего времени, даже начало этой строки уже в прошлом.
И барахтались вместе со мною мои современники, с ними делил хлеб и соль, с ними старился. Как же нелегко было жить в перевёрнутом мире, где властители умов, происшедшие от обезьяны, и нам внушали, что люди ведут родство от шерстяных тварей, более того, успешно настаивали, что первична материя, а не дух. Как при таком диком, навязанном мировоззрении мы ещё сохранились, как? Бог спас, другого объяснения нет.
К концу жизни осталось выполнить завет преподобного Серафима: спасись сам – и около тебя спасутся. Это самое трудное. Почему я прожил такую жизнь, а не кто-то другой? Много-много раз моя жизнь могла бы пойти иначе, но шла вот так:
Вспоминаю школу, начальные классы. Мне говорят, чтобы пришёл фотографироваться на Доску почета. А вот не иду. И проходя потом мимо Доски, воображаю, что тут могла бы быть и моя фотография, и втайне горжусь, что смог отказаться от обычного пути отличников. Дальше – то же самое. Из упрямства начинаю плохо учиться, в старших классах остаюсь даже на осень. Заканчиваю школу с одной четвёркой. Остальные тройки. Не еду поступать в институт, работаю в редакции райгазеты. Далее уж совсем необъяснимый поступок – ухожу из редакции в слесари-ремонтники. Могу не идти в армию, но призываюсь на три года. После сержантской школы могу в ней остаться, но прошу определить в боевую часть. В институте на руках вносят в аспирантуру – ухожу. На телевидении совершенно фруктовое положение – свободное посещение, пишу сценарии да за них ещё и получаю. И от этого отказываюсь. В издательстве занимаю высокую должность, через два года вырываюсь на творческую работу. Возглавляю толстое издание – с личным водителем, секретаршей – и вновь ныряю в полную неопределенность. Преподаю в академии, вроде всё получается, и опять прерываю очередной накатанный путь. То есть, образно говоря, взбрыкиваю, когда надетая упряжь грозит превратиться в ярмо.
Но это всё внешние вещи. Карьерный рост мне не грозил, отпугивал трафаретами. Но одно испытание пришлось пройти – политику. То есть, правильнее сказать, общественные дела. Было время, когда сама жизнь вынуждала писателей вмешиваться во все проблемы по охране природы, памятников культуры, в нужды образования и воспитания. Оно, может быть, было бы и неплохо, будь от этого польза. Всё мы думали, что Россию спасаем, а было почти одно сотрясание воздуха. Советы, фонды, ассоциации, коллегии, союзы, партии… Уставы, программы… Громокипящие аудитории, письма, митинги, протесты. Затянуло в эту круговерть, как собаку в колесо, и меня. Выступали, и много выступали. Идешь по Москве: Кремлевский дворец съездов, Колонный зал Дома Союзов, Зал заседаний храма Христа Спасителя, залы Домов литераторов, архитекторов, журналистов, композиторов, сотни и сотни аудиторий по стране и за границей. Что говорить о радио и телевидении, газетах и журналах… И кому всё это было нужно? Лысели, седели да здоровье теряли. Да и себя. Уж я-то точно: не общественный я человек, известность не радовала, а тяготила.
В самом процессе писательства
