стерн электрик».
– Простите, – отзывается девушка. – Я ошиблась номером.
У нее характерный акцент бостонских браминов.
– Вы не ошиблись, – возражает Альберт.
– Да? Скажите, пожалуйста, сэр… какой у вас номер телефона?
– Точно не знаю.
– Не знаете свой номер телефона? Вы же Альберт Эйнштейн. Разве может самый известный в мире ученый не знать свой номер телефона?
– Никогда не запоминайте то, что можете найти в справочнике, – говорит Альберт. – А еще лучше – поручайте находить нужные вам сведения кому-нибудь другому.
Во время разговора из его вересковой курительной трубки сыплются искры тлеющего табака – прямо на письмо немецкого физика Макса Борна. Альберт тут же гасит их шлепком ладони.
– Буду знать, сэр, – говорит девушка. – Простите за беспокойство.
– Никакого беспокойства. Скажите, сколько вам лет?
– Семнадцать.
– А мне сегодня семьдесят пять.
– Правда? Семьдесят пять – это дата. С днем рождения.
– Благодарю. Вы сделали мне отличный подарок.
– Я? Каким образом?
– Подняв интересную философскую проблему. Вы набрали неверный номер. Неверный для вас. Но верный для меня. И это любопытнейший парадокс. Как вас зовут?
– Мими Бофорт.
– Откуда вы звоните?
– Из своей комнаты, это не в Принстоне.
– Из комнаты, говорите… а родной дом ваш где?
– В Гринвиче, округ Фэрфилд, штат Коннектикут.
– Приятное место. Вы мне еще позвоните?
– Позвоню, только если вы действительно Альберт Эйнштейн. Тогда конечно.
Он теребит свои густые белые усы.
– А вы загляните в телефонную книгу.
Его правая голень ходит из стороны в сторону. Стопа подпрыгивает вверх-вниз. Он разминает икроножные мышцы. Но даже не догадывается, что его нога совершает столь быстрые движения.
Попыхивая трубкой с табачной смесью «Ревелейшн» в версии «Хаус oф Виндзор» от «Филип Моррис», Альберт уставился на поздравительные открытки и телеграммы, заполонившие не только его письменный стол и другие поверхности, но даже деревянный пюпитр. От кого они – можно только гадать.
Есть, конечно, телеграммы от известных ему лиц, таких как Джавахарлал Неру, Томас Манн, Бертран Рассел и Лайнус Полинг.
Он неловко ерзает в кресле из-за разыгравшейся боли в печени.
Развернув свежий номер «Нью-Йорк таймс», Альберт видит на редакционной полосе слова Джорджа Бернарда Шоу о том, что имя Эйнштейна навсегда останется в истории наряду с именами Пифагора, Аристотеля, Галилея и Ньютона.
На стульях, комодах красного дерева и журнальных столиках лежат отпечатанные на мимеографе оттиски научных работ из Института перспективных исследований Принстонского университета, присланные математиками, физиками, археологами, астрономами и экономистами для его личного ознакомления. Рядом с карандашницами, перед граммофоном и коллекцией виниловых пластинок – в основном с записями скрипичных и фортепианных произведений Баха и Моцарта – красуется стойка его вересковых трубок.
На стене, в ряд – четыре портрета. С одного смотрит Исаак Ньютон. С другого – Джеймс Максвелл, чьи наблюдения Альберт охарактеризовал как самые глубокие и плодотворные из тех, какие обогатили физику после Ньютона. На третьем портрете изображен Майкл Фарадей. На четвертом – Махатма Ганди. Под этими портретами – заключенная в рамку эмблема джайнизма, символ учения о ненасилии. Эйнштейн берет со стола письмо от Борна.
«Я считаю, – провозглашает Борн, – что такие понятия, как абсолютная определенность, абсолютная точность, окончательная истина и т. д., суть плоды воображения, которым нет места ни в одной области науки».
– Согласен, – говорит про себя Альберт.
«С другой стороны, – продолжает Борн, – любое утверждение о вероятности явления допустимо или недопустимо лишь в рамках той теории, на основании которой оно выстраивается. В таком послаблении мышлению [Lockerung des Denkens] мне видится великое благо, данное нам современной наукой».
– Отлично, – бормочет себе под нос Альберт.
«Ибо вера в одну-единственную истину и в обладание ею есть первопричина всякого мирского зла».
– Так говорит Борн, – произносит Альберт. – И это совершенно верно.
Любимые часы Альберта – высокие напольные,
