игре мне также потребуется твоя помощь.
Гилт сделал то неуловимое движение глазами, которым заменял многие слова. Как б кивая ими в знак согласия, он медленно моргнул. Фигура его в этот момент была подобна ледяной статуе, насквозь пронизанной лучами света и не пропустившей тепло ни одного из них.
– В этот раз я не могу сделать тебя черной фигурой, однако в твоем распоряжении – информаторы. – Мягкий туман не разъедал красную Мантию, как некогда плащи теней, однако ей было неуютно находиться в обществе Гилта. – От своего поля я пошлю вместе с козырем двух птиц. Ты должен будешь проследить за ним, на случай если те собьются с пути. – Прогремев это, Мантия растворилась в пространстве.
– Проследить за ним… – холодно повторил Гилт. Он подошел к одному из серебряных сгустков тумана, протянул в него руку и вырвал большой клок этого странного вещества. Затем он скатал из него пушистый шарик, поднес к губам и что-то повелительно нашептал. Размахнувшись с силой метателя копья, Гилт бросил его вперед. Тот, пролетев приличное расстояние, наконец, упал, но не подскочил от удара, а плавно приземлившись на четыре кошачьи лапы, побежал, скрываясь в мягких серебряных клубах и вновь появляясь, пока совсем не исчез из вида.
Три свечи поблескивали в комнате, деля между собой территорию темноты, каждой по владению. Азраил держал в одной руке маленький острый ножичек, а в другой – вскрытое письмо. Его лихорадило. Азраил быстро вытащил сложенные вдвое листы, развернул их и стал читать. Фарфоровые черты лица его казались застывшими. Он безжизненно опустился за письменный стол.
– Ты брат ей, помни, – прошептал он помертвелыми губами. Ненавистные слова били без боли, убивали. – Ты учишь меня любви, отец? – Ядовитая насмешка растворилась в голосе. Последняя строчка ерзала перед глазами, скрежетала на губах. Сплошной циклический рефрен шумел, отчетливо ударяясь в мягкое сердце: «Ты брат ей, помни».
– Приговоры обычно вслух читают. Там никак без посредника. Разве может обвиняемый сам себе читать приговор? А я читаю… – Улыбка, похожая на вытравленный кустарным мастером рисунок, скользнула по губам Азраила, кривая, нервная. – Да еще света нормального нет. – Азраил презрительно покосился на горящие свечи. – Вот тебе и ценные бумаги… – вспомнил он слова Руфуса. – Когда же наконец казнь?
Не находя в себе сил побороть неприятное ощущение, Азраил мог только созерцать, жадно и зло пробуя каждую его частицу на вкус, смакуя. Будто был он изранен и весь в подтеках крови, а сейчас занимался тем, что ярко, в малейших подробностях, вспоминал ножевые удары. Азраил понимал: он теперь слаб – но упивался своей слабостью, безвыходностью, как запертый в комнате горящего дома человек. Мысль о реальной боли покружила в сознании, и, сев на плечо, улетела. Азраил подумал, что, если бы он мог заменить душевную пытку пыткой физической, все бы непременно обошлось. Он тихо застонал, но не услышал себя. Азраил вообще ничего не слышал. Оглядевшись по сторонам, он вдруг заметил, что вместо темноты его окружал красный цвет. Растекаясь подобно жидкой краске, тот заливал
