ошибку. Поскольку нас определяют наши обстоятельства, они полагали, что мы бессильны изменить то, кем мы являемся. Однако Милль подчеркивал, что мы все же можем кое-что сделать с этим. Мы можем менять наши обстоятельства.
Когда Токвиль прочитал работы Милля о фатализме, он написал ему, что в них было именно то, что он пытался ухватить, когда писал об американской демократии. Когда же Милль получил вторую книгу «Демократии в Америке», он написал Токвилю, чтобы сказать ему о чувстве облегчения, вызванном тем, что он наконец-то нашел того, кто понимает его озабоченность.
Одно из ваших важнейших общих заключений именно в том, что я едва ли не в одиночку отстаивал до сей поры и не завел, насколько мне известно, ни одного ученика, – в том, что действительная опасность в демократии, действительное зло, с которым надо сражаться и для предотвращения которого не будут лишними никакие человеческие силы и ресурсы, – это не анархия или любовь к переменам, а китайская стагнация и неподвижность [Mill, 1963, р. 433].
Впрочем, демократии на самом деле не страдали от восточного фатализма. Они страдали от его умеренной версии. Они могли быть непостоянными. Но наряду с непостоянством обнаруживалась и тенденция к стагнации. Опасность для демократии состояла в том, что никто не попытался разобраться с глубинными условиями ее политики. Вместо этого каждый цепляется за поверхностную активность политической жизни – за все эти свары и компромат, которые сосредоточивают на себе общую злость и фрустрацию, тогда как в глубине ничего на деле не меняется. В демократии вся энергия обычно направляется на следствия политики, а глубинные причины игнорируются. Именно так демократии зацикливаются.
Как же им выйти из этой колеи? Главное средство от демократического фатализма, как и от любого другого, состояло, по мысли Милля, в обучении. Демократиям нужно вырасти. Фатализм – это, по существу, детское состояние ума, поскольку дети – образцовые умеренные фаталисты: они тратят кучу времени на слезы и кипучую деятельность, но только потому, что, как им известно, от них в действительности ничего не зависит. Они ждут, пока кто-то не возьмет на себя ответственность. Дети вырастают, когда научаются брать ответственность за собственную судьбу. Но от кого они могут научиться? Милль говорит, что родители и учителя показывают нам, «как влиять на наш характер с помощью подходящих обстоятельств». Проблема в том, что у демократий нет родителей или учителей, по крайней мере их не должно быть. Это монархиями правят фигуры, воплощающие в себе отца. Демократии должны управлять собой сами. Риск демократии заключался в том, что, позволив кому-либо играть роль родителя или учителя, они могут отказаться от ответственности за свои обстоятельства. Этого Токвиль и боялся. Он писал: «Я думаю, что правители их будут не столько тиранами, сколько их наставниками» [Токвиль, 1992, с. 496].
Проблема была еще и в том, чему учить демократию. Токвиль опасался, что, если просто объяснить
