– нерешительность, склочность и едва ли не отчаяние, – смогли добиться к осени столь решительного господства? На этой стороне тоже появилось искушение найти какое-нибудь скрытое объяснение.
Одно, возможно, объяснение состояло в том, что для демократии это была вообще не победа. Демократии одержали верх, похоронив свои принципы и сравнявшись в жестокости и репрессиях с соперниками. Поведение демократий в последние военные месяцы, как на поле боя, так и за его пределами, было, конечно, ужасным. Союзники к этому времени производили больше химического оружия, чем Центральные державы, и оно было у них более эффективным, причем они не стеснялись его использовать. Боевой дух немецкой армии был в изрядной степени подорван мыслью о возможности задохнуться от газа. В то же время на этом этапе конфликта всем сторонам пришлось сражаться с новым врагом: смертоносной пандемией гриппа, которая быстро распространялась и в армиях, и среди гражданского населения. Компетентным людям стало ясно, что любые большие скопления людей являются смертельными ловушками. Однако американское правительство продолжало проводить большие собрания с целью распространения облигаций, не обращая никакого внимания на то, какую опасность они представляют для общественного здоровья. В конце сентября более 2 млн человек собрались в Филадельфии, чтобы послушать государственных пропагандистов, расхваливающих добродетели демократии, на одном из самых больших митингов за всю войну. О рисках, которым они подвергались, никто не сказал. В течение следующих дней тысячи из них умерли [Barry, 2004, р. 207–209].
За 1918 г. Вудро Вильсон не упомянул о гриппе ни в одном из своих публичных выступлений, а газетам в странах-союзниках было запрещено подробно обсуждать эту тему (грипп получил известность под именем «испанки» потому, что только в Испании, не являвшейся участницей войны, пресса могла свободно рассказывать о масштабах катастрофы). Американские войска отправлялись в Европу на судах, которые делали распространение болезни неизбежным; многие из них стали плавучими моргами. Людендорф на какое-то время уверился в том, что грипп поможет ему, посеяв панику в рядах союзников. Его враги сочли это, причем не без оснований, еще одним доказательством того, что он сошел с ума. Демократические страны стали к этому моменту более дисциплинированными и безжалостными военными машинами, чем Германия.
Всякий раз, когда демократия переживает настоящий кризис, может показаться, что виной тому предательство демократических принципов: она выживает, перестав быть собой. Но это было бы слишком просто. Демократии победили в 1918 г. не просто потому, что стали более жестокими, чем враги. Они победили потому, что лучше приспосабливались. В этом отношении Токвиль оказался прав. В затяжной войне соревнуются друг с другом две демократические тенденции: тенденция пустить все на самотек, из-за которой демократии становятся пассивными и не способными сделать усилие, необходимое для победы; и тенденция
