емли, появился нищенствующий мальчишка: оборванный, вонючий и грязный. Видимо пролез, проходимец, в щель забора.
– Дайте поесть, дайте поесть… – как в бреду тараторил он, нарушая торжественное молчание, и, если бы не зловонье, от него исходящее, Шакуни смог бы стерпеть дольше.
– Дайте поесть, дайте поесть… – и в Шакуни проснулась злость:
– Еще чего! Не видишь, жертвенные остатки уже розданы! Пошел вон!
– Тебе что, умыться лень?! – кричал он, – Ты такой страшный и так воняешь… Еда убежит от тебя!… Питайся помоями!
– Или откуси у пса болтающуюся часть!.. – ухмыльнулся кто-то и пояснил, – Кажется, я видел его бегающего на четвереньках с бездомными сучками.
– Иди, иди! – приказал другой, – Еда отягощает!
Но нищий не уходил. Он стоял, шатаясь от голода, и не мог сделать ни шага.
– Да мы сейчас тебя самого принесем в жертву! – раздались угрожающие голоса и было не понятно, шутят или нет?
Завыли собаки, и Шакуни уже вполне серьезно предложил оборванцу:
– Давай бросим кости! Я поставлю на кон свою долю остатков, а ты, если проиграешь, взойдешь на костер!
Тот вытер слезы и слабо кивнул.
Кинули игральные кости…Даже пока они не упали, всем было ясно, кто выйграл. Сложили жертвенный костер, начали петь хотар.
– Дайте поесть… – из последних сил пробормотал побирушка, – не…
Его затащили на жертвенный алтарь, дрова как будто ждали, тут же вспыхнули, огонь взвился и заплясал, пожирая несчастного. Какое-то время раздавались истошные крики, потом стихли. Воняло горелым.
Ничего, кроме жуткой тоски, от свершившегося не было, хотелось встать на четвереньки и завыть.
– Что мы наделали?! – воскликнула дочь Шакуни. – Давайте скажем, что самосожжение…
– Нищего? У нас во дворе? Никто не поверит! – ответила мать и успокоила, – Да его и искать не будут!
– Предприятиям нашим сопутствует зло, как дым огню! – сказал Шакуни, – В этом рождении он отмучался, зато в новом рождении будет счастлив!
Поднялся ветер, сверкнула молния, пошел ливень. На глазах у всех жертвенные остатки исчезли, растворились в воздухе. Во вспыхнувшем ярче прежнего пламени костра, внезапно появился черный козел, как новый. Нехорошо на всех посмотрев и громко промекав, он выпрыгнул из огня и, не оглядываясь, быстро застучал копытами.
Все окаменели. Очнувшись, увидели, что угли даже не тлеют, а игральные кости Шакуни парят в воздухе. Сам Махадева, прекрасный, как жизнь, стоит в центре двора и протягивает к ним руку. Тотчас они упали в его ладонь Кали-югой, пропуском хода.
– Я никого не обделил? – иронично спросил Кала, и за сто двенадцать лет до начала бактуна растворил в своем дыхании земное время. Поэтому, хотя бактун закончился, фактически он и не начинался.
– Шива! – взмолился я, сгоревший, к вечному, но он меня не услышал.
Но не это, не это хотел я рассказать вам!
2
Целиком и полностью обескураженными уходили врачи очередной бригады родильного отделения, и на дежурство заступали следущие. Лишь бессменно тужилась роженица, черпая откуда-то все новые и новые силы. Наконец, на пятой пересменке, общий вздох облегчения пронесся по палате и… внезапно оборвался. Недоумение повисло в воздухе так густо, что всем сделалось душно.
На мгновение ослепнув от яркого блеска, пожилая акушерка ошарашенно уставилась на сверкающий в лучах восходящего солнца золотой скелет с сербрянным черепом, на которых, прямо в ее дрожавших от страха руках, быстро появлялась плоть.
– Ры-ры-ры-ды-ды-вы-выай-й-йя ру-ру-ру..! – сильно заикаясь, недошептала она и, теряя сознание, машинально шлепнула меня по мягкому уже заду. Раздался дикий крик…
Я мигом оглядел палату, потом проник взглядом за ее пределы…потом дальше… еще дальше… «Какое разнообразие форм!!! – по ходу думал я, продолжая орать от восторга и богатства впечатлений.»
Тут я увидел ее и резко смолк.
Услышав крик, она вскинула голову: рассыпались по плечам иссиня-черные волосы, взглянули вверх, ярче и бездонней, чем всё небо, прекрасные глаза…
В небе парит коршун. "Вот кто кричит, – решает она", а коршун взмывает все выше и выше. Внизу остается зеленый холм с редким лесом; ушедшие в землю и заросшие развалины; буйно покрытый лозой берег; заводи, с темной водой, проглядывающей между кувшинками и ряской; извилистая река… Холм называется Змеиным: с его макушки до плеса тянется длинный след, словно громадный змей когда-то сбросил здесь свою старую кожу, став речным потоком.
На
