ежду тем – среди природы…Нигде не чувствуешь себя, как здесь, царем природы, человеком, которому подвластны и море, и земля, и горы; нигде не чувствуешь себя таким ничтожеством, робким маленьким созданием Божьим, которому нужна защита и покровительство…»
Иностранные путешественники, в том числе и русские, не сразу оценили смысл и самостоятельное значение Неаполя. Для них он очень долго оставался лишь приятным легким десертом, неким необязательным, хотя и пикантным, дополнением к уже, казалось, освоенным вершинам итальянской культуры. Действительно, к Неаполю вряд ли приложима идея «паломничества», столь характерная для поездок в Рим, Флоренцию, Венецию, Равенну. «Vedi Napoli е poi muori» («Посмотри Неаполь – и умри») – популярное изречение, неизменно присутствующее во всех путевых заметках, воспринимается скорее как удовлетворенная итоговая констатация пресыщенного гурмана, уже отведавшего основные блюда местной кухни и заказавшего напоследок рюмку траппы. Неаполь почти никогда не воспринимался как цель итальянского путешествия; как правило, он – лишь его конечная точка, даже если круговой билет по стране – «circolare» – затем снова, уже перед окончательным отъездом из Италии, приводил путешественника в Венецию, Милан или Геную.
Как самый южный пункт итальянского путешествия (еще южнее, к Бари или Сицилии, доезжали немногие), Неаполь и его окрестности поражали пришельцев с севера прежде всего райской щедростью тропической природы, роскошью и интенсивностью ее порождений. На художника Сильвестра Щедрина незабываемое впечатление произвел размер рябиновых ягод в Сорренто: «Дерево точно как и наше, а ягоды – величиной с большой грецкий орех!» Николай Гоголь, в свое время воодушевленный римским воздухом, солнцем, небом, впервые побывав в Неаполе, был восхищен еще более: «Небо здесь светло-голубого цвета, но такого яркого, что нельзя найти краски, чтобы нарисовать его. Свет от солнца необыкновенный». Историк Михаил Погодин изумился обилию и разнообразию цветов на неаполитанской Villa Reale: «Какие, какие цветники!» Там же, на Villa Reale, поэт Евгений Баратынский был очарован сочной зеленью неаполитанской листвы: «Лист здешних деревьев живописует все оттенки счастья!» Ему вторит другой поэт – Иннокентий Анненский: «Я не думал, что вид воды может доставить столько разнообразных и прекрасных впечатлений… Я таких деревьев, такой зелени никогда не видал… Но особенно хорош туман, не тот противный туман, среди которого мы натыкаемся на фонари и тумбы, а теплый, романтический туман, то голубой, то серебряный…» А художника Мстислава Добужинского застала врасплох огромной силы неаполитанская гроза, и он так и застыл посередине набережной, «не в силах оторваться от феерического зрелища летающих лент розовых молний в гигантской пепельно-лиловой туче…». Еще в начале xix в. Константин Батюшков поразился красоте и некоему скрытому смыслу неаполитанского звездного неба: «Ночью небо покрывается удивительным сиянием… Млечный Путь здесь в ином виде, несравненно яснее. В стороне Рима из моря выходит страшная комета, о которой мы мало заботимся…» Спустя полвека загадочный небосвод – на этот раз над Сорренто – увлек Ивана Тургенева: «Луна светила невероятно ярко; большие лучистые звезды так и шевелились…» Наконец, уже в 1900-е, предреволюционные годы «каприйский мечтатель» Максим Горький любил по ночам водить своих гостей на вершины Monte Tiberio или Monte Solaro, чтобы наблюдать звездный небосвод над Капри. То были в большинстве своем русские эмигранты (среди них, как минимум, три будущих большевистских наркома – Луначарский, Красин, Дзержинский), не слишком религиозные, но социально нетерпеливые и потому предельно чувствительные к природным предзнаменованиям. Особый восторг эти русские испытывали в моменты, когда огромное ночное небо прорезали падающие звезды и хвостатые кометы, почему-то особенно яркие и частые в начале хх столетия. Впереди грезилась какая-то новая эра, и не было уже границ футуристическим мечтам и фантазиям: «Со временем мы, люди, будем заглядывать за пределы нашей атмосферы и смотреть на кометы вблизи. Будем мы также ходить по дну моря, среди водорослей, скал и погибших кораблей – такие легкие прогулки по праздникам…» (из письма Горького Л. Андрееву, сентябрь 1907 г.).
Сила неаполитанских природных эффектов была столь впечатляюща, что даже писатель-философ Василий Розанов, на родине вроде бы не замеченный в склонности к революционаризму и мегаломании, восхитившись на Капри Лазурным гротом, возмечтал о строительстве нового, искусственного грота-дворца колоссальных объемов: «Едва выплыв назад, я стал думать, что, собственно, ничего не стоит при теперешних средствах техники повторить это чудо природы в огромных размерах. Природа показала путь, а человек может пойти за нею и создать не миниатюрно-прекрасное, но огромно-волшебное… Порох может вырвать из груди Капри не грот, а зал, систему залов, дворец. Вырвать полгруди из камня и вырвать другую половину ее из моря. Все будет то же! Сохранится синева стен и потолка; а главное – эта же вода, лазурная уже снаружи, вокруг острова, будет и в его внутренних залах. До чего просто, и отчего никто не попытается?!»
В отличие от Рима, Флоренции, Венеции, Пизы, Сьены, в Неаполе сегодня трудно представить себе тот архитектурный ландшафт, каким он увиделся нашим соотечественникам
