эту девчонку, – заявил Кэс, когда мы возвращались в класс после обеда. Марабелль поплыла в сторону крыла иностранных языков, поглаживая растущий живот под своим кукольным платьицем. – Серьезно. Обожаю. Не встречал никого смешнее.
– Она не пытается быть смешной.
– Что делает ее еще более уморительной.
– Она же молодая мама. Будь снисходительнее.
– Значит, молодые мамы вызывают у тебя сочувствие, а брошенные дети – нет?
Я пихнула его плечом:
– Какой же ты засранец.
– Прямо как Эзра Линли?
– Хуже. Ты не такой красавчик.
Кэс схватился за сердце:
– Это жуткая, несправедливая ложь!
– Брось. – Я посмотрела на часы. – Опоздаем на алгебру.
Он хлопнул себя по груди и встал как вкопанный посреди коридора.
– Кэс, завязывай. Ты же знаешь, что я считаю тебя милашкой.
Он покачал головой и начал поглаживать себя по груди с таким видом, будто его терзала страшная боль.
– Дело не в этом.
– А что с тобой?
Кэс скорчил рожу:
– Приступ аллергии на школу.
Я хлопнула его по плечу:
– Иди давай на урок.
– Смешно же?
Я не сдержала улыбку:
– Иди-иди.
3
Фостер каждый день вставал в полшестого. Уроки начинались только в восемь, к тому же за летние каникулы я отвыкла рано просыпаться, так что обычно не реагировала на его утреннюю возню. Если я и просыпалась, то лишь на пару минут, а потом меня снова одолевала дремота. Но этим утром глаза не закрывались, подушка казалась неудобной, а одеяло – слишком жарким.
Я отпихнула и то и другое и перевернулась на бок. В окно ворвался легкий ветерок, шевеля шторы. Снаружи послышался скрип кроссовок и чье-то сбивчивое дыхание – видимо, сосед вышел на пробежку. Неподалеку кто-то хлопнул дверцей машины. Зажужжал блендер. Фостер делал себе смузи.
Я застонала. Ну теперь-то я официально проснулась.
Никогда не видела Фостера в пижаме. Он ложился спать позже всех, а вставал очень рано и всегда был одет так же, как и накануне вечером. Наверное, он привез из дома больше вещей, чем казалось, да вот только все они выглядели одинаково. А новенькие футболки, рубашки и джинсы, которые купила моя мама, лежали нетронутыми в шкафу. Я переживала за Фостера, отказавшегося выходить в этом барахле из дома, но еще больше – за маму. Она, хоть и ни за что не призналась бы в этом, тщательно изучила подростковую моду по журналам и телику, чтобы купить Фостеру подходящие вещи. Он отказался их носить, и мама решила, что это было глупо с ее стороны: ну конечно же, он хотел бы сам подобрать себе образ. Но после совместного похода в магазин они вернулись с пустыми руками, и стало ясно: образ у Фостера уже есть – вот такой вот непримечательный.
– Смузи хочешь? – спросил Фостер, когда я приплелась на кухню.
