чёртова тропа, вела к неминуемой гибели.
Стемнело, и к одинокой Венере присоседились другие звёздочки. Река вступила в каньон, по обе стороны выросли сыпучие откосы. Никита глянул наверх и различил слабое зарево. Неужели костёр? Костёр! Он вышел на берег и пополз по осыпающемуся яру. Уже было всё равно, кто у костра – варнак-душегуб или Гурьян с ружьём.
Наверху оказалась полянка, будто тыном обведённая кольцом разлапистых ёлок. В центре раскорячилась изуродованная временем лиственница, под ней курился костёр, углом лежали две иссохшие коряги. Возле огня сидел человек, по-зимнему одетый в иманью доху. Мужик ёрзал и жался к пламени. От одного его вида делалось зябко.
Никита выбрался из тьмы и бухнулся на корягу. Мужик ничуть не удивился его появлению, будто давно поджидал гостей. Ему было лет пятьдесят. Щёки подернулись сизой щетиной, на переносице – глубокий шрам, половину головы захватила лысина.
– Поспорил я вчера на Посольском соре с бабой одной, – сказал мужик, без всяких предысторий, – с каркалыгой, что омулем торгует. Спрашиваю её: «Сколь ангелов на конце иголки уместится?» А она знаешь что?
Никита молчал, исступлённо уставившись на огонь. Странный какой-то костёр: дрова в нём как будто не перегорают, а тепла не больше, чем от нарисованного.
– Посоветовалась каркалыга с попом в монастыре, – хихикнув, продолжал мужик, – и молвит: на иголку сколько хошь ангелов усадишь. Оттого, что все они – твари бесплотные и места не занимают. И проиграла спор! Ангелы и вправду могут любым числом разместиться, но самих-то их не бесконечное множество! Девятьсот девяносто девять миллионов, девятьсот девяносто девять тысяч, девятьсот девяносто девять штук – вот правильный ответ. Все, кого сотворил Бог и уместятся, кроме одного.
Он поёжился и спрятал руки под шубой.
– На что спор был, знаешь?
Никита молча повёл подбородком.
– Баба, поскольку проиграла, должна была титьку показать.
– Титьку? – удивился Никита. – Тебе?
– Зачем мне? Что я титьки бабской не видал? Кому-нибудь из монашеской братии.
– И что, показала?
– Показала! Ничего с ней не случилось. И раньше показывала.
Мужик замолчал и долго смотрел на Никиту блестящими зрачками. Уже совсем стемнело. Лунный свет подсвечивал сопку, ощетинившуюся редким лесом. Где-то внизу сонно всплескивалась река. Звёзды тускло поблёскивали на небе. Некоторые его участки прикрылись облаками, отчего казалось, что лишние созвездия упали вниз.
Никита не чувствовал холода. И не потому, что согрелся – просто перестал ощущать тело, превратившись в пень с глазами, в продолжение коряги, на которой сидел.
А мужик, видимо, согрелся. Он взял прутик и заточил его щербатым лезвием топора. У его ног стояла чурочка, сплошь заложенная срезанными поганками. Он взял один из грибов, посыпал крупной солью из жестяной коробочки,
