чахоткой и умерла в самом начале весны.
Здоровье матери медленно, но постепенно ухудшалось, сил становилось все меньше. Теперь уже мы с ней делали лишь очень небольшие прогулки с частыми остановками и сиденьем на складном стуле. Она продолжала варить варенье и чистить ягоды, но все чаще процесс варки доверялся мне или Марии Павловне под ее надзором. Но она по-прежнему была доброжелательна к людям и никогда не жаловалась и не надоедала с анализом своего самочувствия. Как и раньше, мы любили с ней почитать вслух, иногда готовили вместе коржики или нарезали и пересыпали сахаром смоквы. Мы с отцом по-прежнему играли в теннис и в кегли. Этим летом были устроены состязания по игре в кегли для различных групп желающих, и я взяла второй приз в группе девушек. Отец уделял много времени школьному обществу, в зале нового дома часто устраивались танцы, концерты и любительские спектакли. На террасе у Лангсеппа больше не устраивалось немецких спектаклей, вообще антагонизм между немецкими и русскими дачниками значительно уменьшился, русская колония стала теперь многочисленнее немецкой. Отец по-прежнему ухаживал за своими цветочными клумбами, ходил со мной на рыбную ловлю и за грибами. Мы теперь делали с ними более далекие прогулки, искали грибы в таких лесах, в которые я раньше не ходила. Хотя я и выросла, отец любил шутить со мной, как и прежде. Он подтрунивал над моей худобой: когда я начинала хвастать своими мускулами, напруживая свой бицепс, он стискивал его и говорил: «Ох, какое комариное сало!» Он рассказывал мне, что в Павлове паука с длинными ногами, карамору[195], называли каноганогой, и вот он часто меня называл этим именем. Тогда я в ответ, по принципу павловских мальчишек, сейчас же говорила: «Каноганоги не эти, а отца твоего дети!» Он смеялся и говорил: «Сметь так разговаривать!» Зимой он иногда призывал меня в кабинет и давал читать немецкие и французские химические статьи. Я очень не любила таких экспериментов: химии у нас еще не проходили, я читала, ничего, по существу, не понимая. Особенно удручали меня трехэтажные немецкие фразы, а отец считал, что раз я хорошо знаю язык, пишу сочинения и свободно говорю, я должна с ходу переводить любую статью. Я страдала, пыхтела, отец сердился, говорил, что он ничего не понимает из такого перевода; в конце концов суть дела становилась ему понятной. На даче Алексей Евграфович отдыхал от химии, почти каждый год он укладывал среди других вещей и книг пачку писчей бумаги и тетради с работами сотрудников, но летом никогда не писал.
Большое впечатление произвел на меня этим летом один их первых спектаклей, сыгранных в зале нового школьного дома. Названия пьесы я не помню, помню только артистку, игравшую главную роль. Это была одна из дачниц, Е. А. Полевицкая[196]. В течение ряда лет она проводила лето в Безо вместе со своими братьями – студентом Электротехнического института Борисом Александровичем Полевицким и студентом Института гражданских инженеров Константином Александровичем.
