ем, неохотно, по будильнику, в 6:15. Первая мысль, что посетила пробудившегося, оказалась связана с работой, и это ему вдруг страшно не понравилось. Он даже головой замотал из стороны в сторону, чтобы отогнать мысль эту. Ему и раньше случалось просыпаться уже с каким-нибудь давеча невыполненным заданием в мозгу, и никогда, конечно, то не доставляло ему отрады, но, чтобы такое отвращение он испытывал к внеурочным должностным умозаключениям своим – Аркадий Лаврентьевич и сам подивился такому новому для себя чувству.
– Однако… – произнес он шепотом и, приложив воистину титанические усилия, оторвал-таки голову от подушки. Столь лаконичный и откровенно сомнительный вывод, конечно, мало что разрешал и очень немногим мог способствовать поднятию настроения пробудившегося конторского служащего, но и тем он на первых парах остался удовлетворен, решив для себя окончательно, что ни одной мозговой извилиной в столь резко и неблагоприятно заданном направлении он пошевелить более не изволит, по крайней мере, пока не умоется. Но вот и душ был принят, и яичница на сковороде своими выпуклостью форм и беспросветностью оболочки свидетельствовала о готовности, а Аркадий Лаврентьевич все еще не спешил изучить в себе природу внутренних невзгод, нагрянувших с началом сегодняшнего дня так внезапно и, что серьезней всего, так по-особенному. Он словно давал себе еще в чем-то решительном отсрочку, надеясь, в тайне, может быть, от самого себя, что все само как-нибудь разрешится и душевно ему станет опять, самое меньшее, сносно – тогда, пожалуй, и мысль посетит приятнее, чем та, что теперь наклевывается, и воодушевление, какое-никакое, вместе с ней придет. Аркадий Лаврентьевич действительно предчувствовал и почти с убеждением, что стоит ему только поддаться сейчас влечению и задуматься, как нарвется он на думу, и скорее не на одну, а на целую серию дум крайне неприятных, от переработки которых ему точно не станет лучше, а только хуже. Хуже же Аркадию Лаврентьевичу никак не хотелось, тем более что и в теперешнем своем настроение он ощущал себя почти на волоске.
– Да что же это такое! – не выдержал он, наконец, и топнул ногой, так, что даже на столе в блюдце чашка запрыгала, и жена за стеной с глубоким вздохом перевернулась на другой бок. – Что сегодняшней ночью звезды как-то стали нехорошо или на дворе образовались магнитные бури? – И как будто за подтверждением своей гипотезы Деревянко обратился к окну, точно рассчитывая визуальным наблюдением выявить незримую аномалию. Впрочем, панорама за шторой для Аркадия Лаврентьевича открылась и впрямь не радужная. На улице только-только серело, на стекле густо блестели частые капли мелкого дождя и низкое свинцовое небо, сплошь до самого горизонта растянувшееся цельной неподвижной массой, своим видом не предвещало ничего благоприятного. Совсем все опустилось внутри у конторского служащего. Еще через секунду, как от раскаленной печи, отринул он от подоконника, неприятно поморщил лицо и даже плечами судорожно передернул. «Хороший хозяин в такую погоду и собаку из дому не выгонит, а мне в контору…» – ненароком подумал он, и сам испугался собственной мысли. Но сожалеть было поздно, почин был положен и рубеж пересечен.
Конечно, ничто кроме осознания (в некоторой степени неожиданного, но ощутимого слишком и нерушимого вместе с тем), – одно только осознание откровенного недовольства служебной деятельностью своей мучило Аркадия Лаврентьевича с самого первого мгновения его пробуждения этим утром; и только теперь, у окна, на кухне, дрожа в необъяснимой лихорадке всеми своими членами, он согласился принять это осознание, как нечто хоть и небывалое, но однозначно случившееся, отпечатавшееся в душе его неизгладимо, – так ему казалось теперь.
«Депрессия, что ли?» – пришло ему на ум; и тут же он бросился спрятать кухонный нож в выдвижной ящик кухонного стола, так некстати и вместе зловеще блеснувший еще только вчера наточенным лезвием. Когда нож был убран с глаз, Аркадий Лаврентьевич почувствовал себя в большей безопасности. Но сама проблема никуда не исчезла, нужно было собираться и собираться известно куда. Деревянко, сопровождаемый нервными конвульсиями, широко, но неуверенно вдруг зашагал по комнате. Свободного пространства на кухне было немного и ему то и дело, к великому его неудовольствию, приходилось делать развороты.
– Оповестить о нездоровье разве? – подвел он черту своим мыслям вслух, остановившись на секунду как бы в раздумье, но уже в следующее мгновение вновь зашагал, продолжая рассуждать уже про себя: «Не пройдет. Богданова, шельма, заподозрит, учует клевету, у нее на это дело нюх… Так, а разве я вру! Разве не болезнь у меня, посмотри, ходуном весь! – серьезно возмутился конторский служащий, раздражаясь на бестолковость Богдановой А.А., начальника своего, не умеющей поставить душевные расстройства человека хотя бы вровень с пустяшной ангиной. – Да будь у меня разангина! – подогревал себя он, – хоть бронхит, хоть воспаление легких – да я бы счастливейшим человеком себя сейчас чувствовал! Лежишь себе под одеяльцем, бухыкаешь, разморенный весь; вот тебе микстура под рукой, знаешь, чем себе помочь, а главное – понимаешь, от чего лечишься. Здесь же!..»
Очередной сигнал будильника на время развлек Аркадия Лаврентьевича, оградив его от удручающих
