не подло?
– Павлик, брось эту демагогию, ты же хороший парень. Я любил всегда тебя в детстве. Помнишь, угощал ирисками, а один раз даже подарил щенка. Так неужели мы будем с тобой сводить какие-то счеты, мы с тобой ни разу за всю жизнь не поссорились. Я прощаю тебе долги.
– Само собой…
– Надеюсь, ты не станешь меня шантажировать?
– Как сказать.
– Чего ты хочешь?
– Пять тысяч.
– Пять тысяч?!! – Чубов произнес эту фразу с таким удивлением, что Пату показалось, что он попросил у того жизнь или последнюю рубашку.
Но Чубов удивил совсем иному. Запроси сейчас Павел у него пятьдесят тысяч, он выложил бы их, не задумываясь, лишь бы спасти свою шкуру.
Так в минуты опасности нечистая совесть от страха завышает цену своего искупления, но такое случается только в минуты отчаяния, а затем рассудок берет верх и понижает тариф до минимума. Так произошло и в данном случае.
– Три тысячи, – вдруг сбил цену Павел, видя неподдельное изумление а лице школьного товарища.
И в эту минуту Чубов опомнился и, как говорится, взял себя в руки.
– Ты сдурел, у меня таких денег нет.
Такие деньги были у Чубова, и не только такие. О-го-го!
Сколько он мог выложить тысяч, если бы это понадобилось для какого-нибудь серьезного предприятия. Впрочем, для лопуха и трёх тысяч было много. Дело принципа. А Чубов любил торговаться. В царское время он был бы выдающимся предпринимателем. Но, как говорится, бодучей корове Бог рога не дал.
Тысяча тоже оказалась слишком большой суммой.
– Пять сотен и все, больше не торгуюсь, – решительно заявил шантажист.
Чубов понял, что с этой мертвой точки противника сдвинуть будет невозможно, но сделал последнюю попытку. Он вытащил бумажник и вынул из него двести пятьдесят рублей, заработанные за одно утро.
– Вот отдаю тебе все. Видишь, бумажник пуст. Отрываю, можно сказать, от сердца последние.
Павел не знал цену деньгам, потому что в жизни вряд ли ему приходилось держать большую сумму, и поэтому тут же согласился взять эти мизерные крохи от огромного подпольного состояния своего школьного товарища.
Если бы ангел увидел эту сцену со своей небесной галерки, он, наверняка, покачал бы головой и с сожалением сказал Павлу: "Ну и дурак же ты, братец!"
Павел смял горсть бумажек и сунул в карман, еще не веря в свалившееся на него счастье. Он мотнул головой, как бык, словно потерял дар речи от ужасного потрясения. Повернулся и пошел прочь, ничего не сказав своему бывшему школьному товарищу.
– Прощай, Паша. Будь счастлив, – крикнул ему вдогонку Чубов и процедил сквозь зубы: – Ну и гад! Скотина. Чтобы ты подавился этими деньгами. Чтоб ты сдох и мои глаза тебя никогда не видели.
Снег перестал падать, но небо оставалось по-прежнему пасмурным. На душе у Чубова было пасмурно
