В ней все беспрестанно менялось: лицо, походка, одежды, даже национальность. И с благодарностью, и слезами догадывалась, что это Дарвин пришла выручать меня из беды.
– Откройте глаза, Вера! – повторяла Дарвин раз за разом, теребя плечо. А у меня не было сил сказать, что глаза открыты, только не вижу ими. Зато слышала, как Дарвин с присущим ей пылом обличает Тихона в бандитской жестокости. Только лексикон казался странным. А когда зрение вернулось, увидела подле себя отца Сергия, в лаборатории которого надо мной только что совершил аутодафе ТиТиПи.
– Я этого так не оставлю, Тихон Трофимыч! – непривычно орал завлаб Козельский. – Я направлю докладную в президиум академии! Вы возвращаете в институт средневековые нравы! Фашизм! Господь покарает вас. Непременно! И вы будете знать, за что! Ибо сказано в Писании: «Не давайте места дьяволу в себе. Злоба человека не творит правды Божьей». Он выкрикивал еще что-то в праведном гневе про Тихоновы миллионы, нажитые неправедным трудом, но я уже не воспринимала чужие речи. И чувствовала себя, как на корте, при счете forty – love в пользу соперника. А у него три тай-брейка на своей подаче в сете. Но он нервничает не меньше моего, потому что понимает: мне терять нечего. И если выиграю, все может пойти по-другому, несмотря на вопиющую разницу в счете.
Отец Сергий забрал ракетку из рук:
– Попробуй встать, детка, Не можешь? Почему?
Я все-таки встала, путаясь в менструациях. Голова закружилась. Я зашаталась и, теряя сознание, свалилась на пол…
Видимо, ТиТиПи поднял меня на руках, потому что услышала, как доктор Козельский снова заорал:
– Не смейте прикасаться к ней! Вызовите гинеколога, бесы! – Это уже к охранникам. – Нет! Я сам. Я сам доставлю ее в отделение. – О последующих событиях я узнавала по частям. От разных людей. В разное время.
Отец Сергий на руках притащил меня в гинекологическое отделение института, что было неподалеку. Хотя с его телосложением – он казался мне то длинной удочкой-спиннингом, то плоской линейкой такой же длины – и физическими возможностями этот путь был неблизким, мягко говоря. По дороге я вспомнила его институтское прозвище: «Данила Козел». Хотела улыбнуться и не смогла, но понимала, что на этот раз мне удалось унести ноги.
Гинекологи не справились с маточным кровотечением. Эндометрий матки на пике менструации походил на губку, напитанную кровью, из которой Тихонова центрифуга выжимала ее, будто прессом. А потом уже было все равно: запустились механизмы патологического процесса, и матка продолжала также интенсивно кровоточить, словно центрифугу никто не выключал.
Гинекологи полезли в живот. А там весь малый таз с маткой, трубами и яичниками, мочевым пузырем и прямой кишкой, вся тазовая клетчатка были имбибированы кровью так сильно, что ткани не дифференцировались. Тогда Тихон велел позвать Зиновия Травина, и голос его дрожал…
Я пребывала в гиповолемическом
