полицейским участком, независимая и бесстрашная недотрога, почти девственница и пуританка, Дарвин гордо смотрела на меня:
– Привет, Серая Шейка! Чтобы проталинка не замерзла, надо постоянно шевелить лапками. Не забыла? – Будто меня пришла вызволять. И хотя в Америке мат не находится под запретом, я не могла вести с ней дискуссию на равных. Лишь подумала: «Screw you!».
Вместо меня заговорил коротышка Бен, поглядывая на перепуганного итальянца:
– Произошло недоразумение, коллеги. Конфликт улажен. Предлагаю отпраздновать ваше освобождение. Сделаем это на яхте, пока не очень темно. Выпьем, потанцуем…
Марчелло пытался отказаться, сославшись на свой завтрашний доклад. Но Бена меньше всего интересовали проблемы итальянца.
– The problem of the world is that «I don't give a fuck» kinda guy clearly expresses his thoughts than a laid-back person,[10] – сказал Бен. И я с трудом поняла, что он имел в виду. Только почему адресовал этот текст Марчелле, для меня осталось загадкой, как, впрочем, многое из того, что случилось в этот безумный день. К сожалению, память оперирует картинками и собирает вместе лишь то, что сочетается, а не то, что было на самом деле. Поэтому так трудно отделить подлинные события от воображаемых.
– Сносная яхта, – заметила я, оглядывая огромную посудину со знанием дела, будто урюпинск – столица семи морей.
– Да уж, крышу сносит, – поддержала Дарвин. – Знаешь, чего они хотят?
– От вас?
– От тебя тоже.
Я не стала спрашивать, потому как ответ был один: им нужен контейнер с другой водой. Все остальное призвано завуалировать отъем упаковки. И желательно, чтобы отдача была добровольной.
Яхта отошла от берега на несколько миль. Капитан, в белой форменной одежде, но все равно вылитый вечный доцент с биофака нашего универа в северной столице – их там было три таких чувака, до боли похожих друг на друга, и не только лицами, – спустил паруса, положил яхту в дрейф и принялся сервировать стол, привинченный к палубе. Сыр, барбекю, белое вино, фрукты. The great spread was continuing.[11] Мы ели медленно. И медленно пили, словно оттягивали грядущие беды. И молчали: после всего случившегося нам нечего было сказать друг другу. А у меня в голове рефреном ходил по кругу дурной вопрос: зачем мы согласились на эту поездку? Будто кто-то спрашивал у меня согласие.
– Что это было? – первой заговорила Дарвин, ни к кому не обращаясь. Публика перестала жевать. И яхта дрейфовать перестала.
– Вы попали в полицейскую облаву, – миролюбиво заметил Бенов юрист. Высокий и жилистый, в морщинах даже на носу, он, казалось, рекламировал собою успешные операции аорто-коронарного шунтирования у пожилых. И чтобы усилить впечатление, помогал капитану в маневрах с парусами.
– Зашибись! – огрызнулась Дарвин. – Я себя впервые почувствовала уличной девкой.
«Так оно и есть, – злорадно подумала я. – Наши ученые не трахаются в чужеземных сортирах». Но Бен уже спешил на помощь:
– Don't
Одна из мировых проблем состоит в том, что законченные мудаки выражают свои мысли куда лучше простых придурков (жаргон).
Вечеринка продолжается.
