от боя. Еще видела перед глазами вздыбленную разрывами землю, дым и пламя горящих бронетранспортеров, грузовиков, скрежет раздавленных пушек, бегущих, падающих вражеских солдат… И теперь перед нею чуть покачивались заледенелые трупы казненных. Мингашева закусила губу, чувствуя, как тает в груди радость победы, а на смену приходит горькое ощущение собственной вины, словно именно она запоздала, задержалась, прикатила на танке слишком поздно и не успела, не вызволила их. А они, наверное, ждали и надеялись до самого последнего мгновения. Редкие колючие снежинки падали на разгоряченное лицо Мингашевой и тут же таяли.
– Не успели, – грустно произнесла она.
Из-за развалин к площади торопливо бежала женщина, словно боялась опоздать. Без платка, русые волосы всклокочены, космами развевались у нее за спиной. Лицо у нее было какое-то странное, черное, костлявое и тяжелое, словно отлитое из чугуна, только глаза воспаленно, неестественно блестели. Она бежала широко, по-мужски, стремительно врезалась в толпу, и местные жители как-то спешно перед ней расступались.
Женщина, не меняя шага, свернула к повешенным. Подбежав, остановилась, обхватила двумя руками ноги мальчишки, прижалась к ним лицом, и над площадью, над толпой, заглушая говор и рокот моторов, взвился ввысь ее жалобный, отчаянный крик:
– Ми-ишень-ка-а!! Мой мальчик!! Единственный!..
И вдруг она смолкла, словно где-то внутри у нее оборвалась натянутая струна. Секунду-другую смотрела невидящими глазами на жавшихся, притихших пленных, что-то пытаясь понять. Потом перевела тяжелый свой взгляд на сани, на которые горой складывали немецкое оружие.
– А-а, убийцы!..
Длинными прыжками она подскочила к саням, схватила немецкий автомат с длинным рожком. Неумело приставила его к животу, направляя дуло на пленных. Гитлеровцы в страхе отпрянули от нее, сжались, парализованно следя за женщиной.
– За Мишеньку! За кровиночку мою!..
Командир партизанского отряда рывком бросился к ней, но не успел. Грохнули выстрелы, пули веером брызнули по снегу. Один фашист сразу же упал как подкошенный, второй забился на вытоптанном снегу, выгибаясь дугой, окрашивая снег алыми пятнами. Толпа гитлеровцев, словно вспугнутая воронья стая, шумно, жалобно залопотала, кинулась врассыпную. Раненые, выкрикивая непонятные слова, отползали на карачках, спеша уползти от страшной русской.
– Стой!.. Прекратить самосуд! – кричал Шагин срывающимся голосом. – Прекратить!
А женщина, согнувшись под толчками приклада, чему-то неестественно улыбаясь, обнажая зубы, дико выкрикивала и слепо шпарила длинными очередями куда попало.
– Держите ее!..
Два партизана, опередив командира, навалились на женщину, но она устояла, вывернулась. Патроны как-то враз кончились, но она, захлебываясь в плаче, все давила и давила на спуск.
Партизаны свалили ее, вырвали
