в мглистых, проясняющихся сумерках, прибивались к составляющимся партиям группами, раскуривая пущенную по кругу, сообща налаженную «семейную» закрутку, травили утренние негромкие байки. Дожидались раскатистого гласа дневального:
– Получай завтрак и хлеб!
Пополоскав желудки жидкой перловой похлебкой, вышли на построение. Скользнул слушок, что поведут на работы.
Построением командовал незнакомый младший лейтенант, низкорослый, плотный и черный, как грач. Лейтенант этот немало подивил штрафников своим поразительно могучим голосом. У него оказался на редкость низкий, трубный бас.
– Дьякон! – восхищенно выдохнула шеренга, услышав его «Равняйсь!».
Младший лейтенант нервничал и, поторапливая штрафников, не стеснял себя в выражениях, таких крепких и замысловатых, что даже завзятый матерщинник и горлохват Салов пришел в благоговейное умиление:
– А и душа человек! По-нашенски, горлодер, молитвы чешет. После войны прямая дорога на завод, заместо гудка работать. Гуднет так гуднет…
Когда колонна проходила мимо штабного барака, младшего лейтенанта, споро шагавшего в голове, догнал сержант-посыльный, передавший ему какое-то распоряжение. Младший лейтенант напряг голосовые связки:
– Приставить ногу! Направо-о! Равняйсь!
Равнения не получилось: часть штрафников отвыкла или вообще не знала строя. Метнувшись вдоль шеренги, младший лейтенант тычками подровнял людей.
– Солдаты, мать вашу в душу!..
Перед строем появился черноусый старшина-писарь.
– Кого сейчас назову – пять шагов вперед. Халявин!
Никто не пошевелился.
– Халявин, – грозно прикрикнул старшина.
Из строя неуклюже вывалился озадаченный Карзубый.
– Порядников! – продолжал выкликать старшина.
Вперед шагнул Тихарь. Потом Клоп, Яффа и все остальные уголовники. Замкнул коротенькую цепочку цыган.
– Смирно! Равнение направо! – снова так трубно и осадисто рыкнул младший лейтенант, что у штабной коновязи всхрапнули и рванулись перепуганные кони. Подхватив на лету полевую сумку, он побежал навстречу приближавшемуся комбату Балтусу.
– Товарищ майор…
Но комбат оборвал его доклад нетерпеливым, упреждающим жестом руки. Не задерживаясь, прошел к основной шеренге, молча, неторопливо двинулся вдоль, вглядываясь в каждое лицо с какой-то долгой, непонятной пытливостью. Пройдя весь строй, вернулся к центру, где, стоя навытяжку, дожидались его старшина и младший лейтенант, прищурился на уголовников.
Поймав поданный им знак, старшина тем же порядком, в каком вызывал, стал возвращать уголовников в строй. Но теперь после каждой названной фамилии комбат добавлял воровскую кличку.
– Халявин! – раздельно называл писарь. И в спину, как хлесткий выстрел, бил резкий, с акцентом, голос комбата:
