полюбят, в этом я не сомневаюсь. Любовь и соитие с любимым человеком – это заложено в нашей природе, через что, возможно, мы продлеваемся, но не более этого. Мы кому-то даём жизнь, теряя – свою. Так мы участвуем в цепочке продления жизни, но, когда мы рвём связь с родителями, мы становимся полностью ни от кого не зависимы. Мы стаём свободными и сами выбираем свой путь. Накатанная колея кончается, перед нами открывается поле, на котором мы прокладываем свои следы. И этот наш путь и есть наша судьба. Мы можем во множестве продлиться в своих детях, а потом умереть, или мы всё же можем как-то, даже не оставив потомков, стать бессмертными, свидетелями всего того, что происходит на земле и во Вселенной. Это было бы замечательно! Это был бы самый высший предел нашего становление – обретения вечной жизни».
Думая так, я вдруг услышал ответ студента Васильева. Он был из группы моего друга Андрея и специализировался на эстетике и искусстве, но и по философии иногда высказывал зрелые мысли. Я давно обратил на него внимание, проводя в их группе семинары. Он говорил:
– Ведь не каждый человек самостоятельно может проникнуться любовь к искусству и обнаружить в себе таланты, благодаря которым в нём могут открыться тайны художественного призвания. Ещё Герман Гессе в своём романе «Златоуст» писал, что искусство представляет собой сплав отцовского и материнского мира. Оно может возникнуть в до крайности чувственной сфере и привести к предельно отвлечённым понятиям, или же оно может брать своё начало в мире чистого разума и заканчиваться в мире самой полнокровной плоти. Как говорил один из его героев, все творения искусства, воистину возвышенные и не относящиеся к умелым подделкам, были исполнены вечной тайны, но у всех подлинных, несомненных творениях искусства было некое опасное, улыбчивое двуличие, это сочетание мужского и женского начала, это соединение плотских влечений и чистой духовности. Именно в искусстве есть возможность примирения присущих ему глубоких противоречий, а то и возможность создать замечательные, небывалые олицетворения двойственности своей натуры. Вероятно, писатель намекал на то, что все мы как бы носим в себе два мира: один мир женский, а другой мужской. Творчество в нас граничит с разрушением, жестокость – с нежностью, а любовь – с ненавистью.
Услышав эти слова, я тут же оживился. В общем-то и Герман Гессе когда-то шёл таким же путём, по которому в данный момент двигался я. И в своих письмах к друзьям он недвусмысленно намекал на свою приверженность даосизму, который примирял противоположности, благодаря которым и рождалась сама жизнь. И мне было приятно услышать, что простой студент тоже обратил своё внимание на то место, которое когда-то при чтении произвело на меня тоже большое впечатление. Поэтому я его перебил своим вопросом:
– Так вы считаете, что борьба противоположностей является основой движения? В этом романе Нарцисс спрашивал Златоуста: «Разве ты не знаешь, что одним из кратчайших путей к жизни святого может стать жизнь развратника»?
