перевязывать не стал. Заступница выручила, матушка, – монах похлопал себя по груди, отозвавшейся деревянным звуком, – Я ее храню, а она – меня.
– Икону, что ли, везешь? – догадался Фимка.
– Ее, чудотворную, – подтвердил возница. Товарищ его тем временем вернулся в мирную свою ипостась – прикрыл веки и заклевал носом.
В номере варшавской гостиницы паулины мгновенно переменили католическую славную веру – на русскую ортодоксальную. С изумлением глядели Фимка и Яков на стремительное переоблачение из коричневых простреленных ряс – в черные рясы русских монахов. У обросшего блондина-весельчака под рясой обнаружился не только сверток с иконой, но и кольчужный доспех, дорогой и редкий – ювелир Фимка тут же оценил его и аж присвистнул от восхищения:
– Так вот что тебя хранило! А я-то думал, и впрямь икона…
– Нет спасения без истинной веры! – поднял значительно палец другой монах, тот, что прославил себя недавно меткой стрельбою, – А доспех – то лишь видимая подмога.
Тут дверь приоткрылась, и заглянула девица непотребного рода занятий – о чем свидетельствовали веселые ленты на ее переднике – и поманила философа за собою. Тот разгладил на себе новую черную рясу и устремился на поиски приключений.
Ювелир Любшиц, уже осознавший, что спутники их недалеко ушли от недавних лесных татей, устроился на краю кровати, завернувшись в одеяло, как куколка, и приготовился отойти ко сну. Он пожелал соседям спокойной ночи, затем извлек из поясного хранилища какие-то свои ювелирные сокровища и рассовал за щеки, словно белка орехи. После чего – смежил веки и то ли уснул, то ли прикинулся спящим.
Монах и Яков – сидевшие верхом на стульях друг напротив друга – переглянулись, монах окинул молодого человека неожиданно колючим взглядом сощуренных лисьих глаз и проговорил вполголоса:
– Что-то мы забыли познакомиться. Или нарочно не удосужились. Но жид, – кивнул он на завернутого в куколку Фимку, – трус и шляпа, и похер, как его звать. А ты молодец, стрелял, не спужался…
– Мне не привыкать, – усмехнулся Яков.
– Иван, – представился монах и после паузы прибавил, – Трисмегист. Божий человек, как сам видишь.
– Яков Ван Геделе, – представился и Яков, – Лекарь. А ты, выходит, русский? Или грек? Трисмегист…
– Русский, – лисьи щелки глаз зажглись лукавством.
– Я знаю по-русски, – похвастался Яков, – Мальчишкой в Москве живал, еще при царе Петре.
– Значит, при тебе не стоит нам с товарищем по-русски сговариваться, – подмигнул собеседнику весельчак Трисмегист и вдруг извлек из-за голенища плоскую фляжку, и протянул Якову, – Отведай-ка, лекарь, русского гостинца. Зелено вино, полугарное!
Яков сделал глоток и вернул флягу хозяину:
– Скажи, Иван, а Трисмегист – не в обиду тебе – уж больно чудное имя. Откуда оно такое?
– Ты же в Москве
