счесть, пули свистели над головою…
– Так мы с тобою о таком и договаривались, – рассмеялась «хозяюшка», вскинув темные брови, – Что будут они свистеть. Кольчугу тебе выдали – из древних лопухинских доспехов. Вернешь кольчугу-то?
– Не здесь же мне заголяться… – пробормотал Трисмегист с поддельным смущением, но дама осталась непреклонна:
– Окстись, я и не такое видала. Расчехляйся, не смотрю, – она зажмурилась и отворотилась к перильцам. Иван побарахтался в рясе и кое-как вытянул из-под одежды тонкую, нежно звенящую кольчугу:
– Принимайте, хозяйка. Видите, пулями вся почиркана…
Хозяйка повернулась, приняла из его рук кольчужку, изучила, сощурясь, белые царапины – следы от пуль:
– Вот ебаный каравай…Я прибавлю, Ивашечка. Как на месте устроишься – сразу приду к тебе с прибавкой, герой мой. Ты нашел уже место – где вы с тетушкой остановитесь, или помощь моя нужна?
Судя по всему, дама почитала «тетушку», черную икону, живым существом – или так шутила.
– Спасибо, хозяйка, есть у меня часовенка одна на примете, из тех, нижних, – Трисмегист опустил глаза долу.
– Под землею, что ли? – переспросила дама. Иван кивнул, спрятал за пазуху кошелек и принялся заворачивать икону обратно в рогожку.
– Вот ты с кем снюхался! – восхитилась дама, – Ай, молодечик! И не хлопнут меня у вас в катакомбах, Ивашечка? Всю такую богатую и беззащитную?
– Не беспокойтесь, хозяйка, – значительно отвечал Трисмегист, он уже спеленал икону и приготовился прощаться, – Ни вам, ни другим господам, что пожелают в часовню наведаться, никто зла не причинит. Под землею люди не те, что в подворотнях – слово держат, а у меня с ними крепкий уговор. Приходите, не бойтесь. Как обустроюсь – дам знать, и сам вашу светлость лично провожу.
– Что ж, прибегай за мною – как устроишься, – дама цапнула рукой в перчатке звенящую кольчугу и устремилась вверх по лестнице, – Ступай, Иван, спасибо за службу!
– А ручку, ручку-то облобызать? – подался было за ней Трисмегист, но сверху долетело до него нежнейшее:
– Обрыбишься!
Иван спустился к черному ходу, помахал растяпе-сторожу и пошел прочь по заснеженному белому саду. «Какой садик лохматый, совсем не барский» – думал монах о новомодном английском саде, заведенном англоманом Лопухиным, князем, хозяином дома и супругом прекрасной грубиянки. Английские сады только-только входили в моду, и были в Москве экзотикой и эпатажем, но князь Лопухин обожал – эпатаж. Как бы дорого ни приходилось за него расплачиваться.
С семейством князей Лопухиных Трисмегист познакомился девять лет назад, в Охотске. Они были ссыльные, он – арестант. Когда умер малолетний наследник, царевич Петр Петрович – камергер Лопухин в церкви на отпевании ребенка имел дерзость острить и даже – хохотать. Эпатаж – как он есть, в полном великолепии, и все-все фраппированы…За тот превосходный эпатаж князюшка бит был батогами, и сослан
